Часть 1. РЭКСА КРАЙТ

1.      Нуритянская семья

2.      Немного о нуритянах

3.      Офелия и Лира

4.      Учебный день

5.      Неприятности

6.      В гостях у Рощиных

7.      Нуритянка

8.      День рождения Катруни

9.      Месть

10.    Товарищ, мы едем далеко...

11.    Первые бедствия

12.    Марыся

 

 

Жизнь безоблачно чудесна и прекрасна и кажется тебе такой незыблемой, и вдруг все исчезает единым крахом и так скоротечно, что ты не сразу осознаешь действительность происходящего. И ты вдруг понимаешь так невероятно ясно – как незначительны были те мелкие неприятности, отравлявшие твою жизнь и казавшиеся такими значительными, порой убийственно важными; ты понимаешь, что они вовсе не стоили твоего пристального внимания и душевного смятения. И этот чудовищный контраст между прошлым и ужасным безвыходным настоящим способен свести с ума. Но возможности организма удивительны. Я сама не знаю, как я выжила…

 

1. НУРИТЯНСКАЯ СЕМЬЯ

 

Я стояла перед зеркалом в комнате, расположенной на втором этаже нашего небольшого двухэтажного дома – мы были довольно состоятельной семьей. Лестница делила первый этаж на гостиную и столовую с кухней и поднималась на второй к кабинету, спальне родителей и детской комнате с тремя маленькими спальнями. В детской размещались длинный письменный стол у широкого окна, в которое заглядывало светило Нурити и откуда доносился шелест листьев с деревьев из нашего сада, полки с игрушками, видеоавтокнигами, АУдисками и кассетами и новинка времени - компьютер. Рядом у стола висело большое во весь рост зеркало. В который раз, оставаясь одна, я угрюмо смотрелась в него. И в который раз оно показывало мне ничего утешительного. Я была некрасивой, и что всякий раз тянуло меня к зеркалу – болезненный интерес или надежда на то, что вдруг увижу нечто более привлекательное? Я любила рассматривать лица – и красивые и не очень, но на черты первых гораздо приятнее смотреть. Если планета не дала мне красоту, то слава Нурити, что хоть обделила этакой слащавой мордашкой.

Я подмигнула своему отражению. На меня смотрела рослая крепкая девчонка с резкими и грубыми чертами широкоскулого лица. Нос – узкий, нервный, некрасивой формы, губы жесткие (но не тонкие) и подбородок слишком твердый. Единственным моим достоинством были глаза под бровями вразлет. Порой они мне нравились, довольно большие раскосые глаза из-под голубых стрелок ресниц сверкали сочным янтарным цветом. Мне они достались от матери, как, впрочем, и Лирке.

Моя младшая сестра, как и я, была дурнушкой. Широкий, низкий лоб, некрасивый длинный нос не плавно переходил ото лба, а ломался, образуя четко обозначенный угол на переносице. Портрет ее круглого отъевшегося лица завершали маленький узкий подбородок и большой тонкогубый рот. Лирка была маленькой и толстой, с жидкими прямыми гладкими голубого цвета волосами чуть ниже плеч, она мечтала отрастить их до задницы.

Но Офелия, средняя сестра, в отличие от нас представляла собой очаровательнейшее существо: миловидное лицо с большими темными каре-синими, как у отца, глазами в черно-синих пушистых ресницах, аккуратным носиком, пухлыми щечками и губками. Кроме того, Офелия обладала роскошными густыми послушными темными волосами кораллового цвета. О таких волосах мечтала любая нуритянка. Сестра была полненькой; мы все трое – не худышки, но меня почти спасал рост, а в отличие от Лирки полнота Офелии даже шла.

Офелию, мягкую и покладистую, любили все, а Лире покровительствовала мать. Я ходила в любимчиках отца, но это не мешало ему меня неадекватно крепко ругать, а Лирку защищать. Но, несмотря на несправедливость, это не мешало мне его любить.

Мой отец был добрым и мягким, хотя под кротостью, когда, казалось, из него можно было веревки вить, неожиданно проявлялись твердость и настойчивость, почти упрямство. Мать имела более строгий характер и упорно прививала своим детям манеры благовоспитанной семьи. Отца и Офелию я обожала, маму, конечно, я тоже любила, но с ней я не смела шутить и вести себя вольно, как с отцом. Не то, чтобы я боялась ее, нет, она никогда на меня не кричала и не била, но перед ней мне хотелось быть послушной девочкой, коей я в действительности не являлась, и это, естественно, вызывало у меня неудобство.

Что касается моей младшей сестры, к ней я испытывала двойственное чувство. Конечно, Лира приходилась моей сестрой, но то обстоятельство, что в свои десять и девять ралнот[1] она была отвратительной по характеру, ядовитой и противной (особенно по отношению ко мне), не усиливало моих нежных привязанностей к ней. Мать и отец всячески лелеяли (особенно старалась мама) и защищали ее (от меня), что в комплексе позволяло оставлять безнаказанными все ее проказы и "невинные" шалости.

Между мной и Лирой шла настоящая война, против меня моя сестра не использовала, наверное, только атомную боеголовку и то лишь потому, что у нее попросту ее не было. Экая досада. Я, конечно, старалась быть к ней терпимее – мне внушали: "ты ведь старшая сестра", – но порой мне приходила мысль о том, что не плохо бы спустить ей на голову атомную бомбочку. К сожалению, у меня ее тоже нет под рукой. Мы заключали негласное перемирие лишь на время, в течение которого мы, три сестры, на протяжении уж нескольких месяцев вели вечную игру с каждый раз меняющимися действиями. А сюжет был прост. Офелия перевоплощалась в прекрасную принцессу, которую похищал чудовище-Лирка, и доблестный рыцарь (я) отправлялся навстречу опасностям во имя спасения дивной дамы. Мне спокойнее было бы играть без Лиры, но мои друзья Гоша и Глоша не могли часто приходить к нам, им приходилось много помогать родителям, так как были бедны. Да и что отрицать, лучше Лирки никто не мог играть роль чудища.

Я вздохнула, без результата расчесала свои короткие прямые темно-розового цвета волосы. Они были недостаточно густыми, чтобы их отращивать, да к тому же жесткими как проволока, и теперь торчали во все стороны.

Я усмехнулась, подмигнула своему отражению и задорно вскинула голову. Я, впрочем, довольна собой такой, какой есть. Я отложила щетку для волос в сторону и со скукой посмотрела в окно. Сияло голубоватое светило Нурити и припекало совсем не по-весеннему, но на улицу меня совсем не тянуло, хотя дома заняться особо было нечем, вернее, совсем не хотелось ничем заниматься. Я совсем позабыла, что отец давно ждет меня в гараже – подошло время для наших занятий.

Я помчалась вниз, не глядя себе под ноги, споткнулась о протянутую веревку, грохнулась и больно ударилась локтем о ступеньку. Вот чума! И как я не подумала о Лире и ее пакостях.

Я подбежала к входной двери, дернула ее на себя. Холодный дождь окатил меня по пояс, из-за перил показалось ухмыляющееся ехидное лицо Лирки, поливавшей домашние кусты у лестницы, но меня ждал отец, и я удовольствовалась тем, что показала сестре кулак и пообещала ничего хорошего, и прямиком направилась к гаражу, который располагался сбоку нашего дома, укрытый деревцами нашего садика. Там стояли небольшой личный космолет и лакси[2]. Миниатюрный осмический "катер" – с крупную грузовую машину с кузовом - достался отцу от своего отца, который прилетел на нем с Земли. Дед, наверно, был героем или сумасшедшим, я, во всяком случае, ни за что бы не села на эту крохотульку, чтобы пересечь черный космос. Я поежилась и не очень весело рассмеялась, вспоминая, как отец учил меня водить "катер" и я в кресле пилота, натянутая, с застывшими мышцами и как меня охватывал панический страх, когда мы взлетали в ночное небо. Не помогало даже присутствие отца. Я лишь могла надеяться, что он не заметил моего состояния.

Я не знаю, почему темнота внушает мне такой страх. Маленькой я боялась входить в темную комнату. Но меня страшили не созданные детской фантазией ужасные чудовища или реальные злодеи, скрывающиеся под покровом мрака, не то, что за ней прячется, а сама темнота, как факт. Это было нечто другое, чем обычная боязнь любого ребенка перед тьмой. О Нурити, я даже не знаю, что меня пугало. И космос был для меня лишь огромной пустотой тьмы.

Поэтому я была даже рада, что частным нуритянским кораблям было запрещено выходить в открытый космос, иначе мой страх открылся бы. И что самое обидное, я никогда раньше не считала себя трусливой. Да нет, чума Нурити, я и сейчас не считала себя такой! В моем страхе было нечто ненормальное. Я боялась ничего! Это все равно, что бояться фотоизображения мертвого врага. Но мне-то не помогали мои доводы.

Слава Нурити, уроки по полету закончились. Я не понимала, зачем отец учил водить меня и сестер, ведь он прекрасно понимал, что нам не придется воспользоваться этим умением.

Нурити была закрытой планетой. И если деду стукнуло в голову приземлиться на ней, то это было в те стародавние времена, когда посадки еще разрешались. Теперь на Нурити за космокораблями жесткий контроль, хотя нашей семье не досаждали – кораблик деда был таким допотопным, что нуритянские власти были убеждены, что во второй раз на этом летающем гробу в открытый космос уже никто не отважится выйти. Впрочем, частные "катера", космолодки, космолеты на Нурити встречались, но не много. Ими в большинстве случаев обладали лишь очень богатые нуритяне. Другие же, получившие космические корабли по случайности, как мой дед или отец, давно продали, потому что не было никакого смысла их держать. Все машины, имевшие хоть малейшую способность к полету в космосе, помечались. Без разрешения повелителя Нурити Хадашаха никто не мог не то чтобы покинуть планету, но даже полетать вокруг нее. Но я пока что не слышала о таком разрешении. Нет, почти... Слышала. От Катрýни. Хадашах давал разрешение своим близким друзьям или близким друзьям близких друзей. Мы не относились ни к тем, ни к другим. Во-первых (и самое главное), мы не были так уж богаты, чтобы быть знакомы Великому Повелителю, а во – вторых... с чего бы нам к ним относиться.

Мне больше по душе наш милый старина лакси. Лакси – это машина на воздушной подушке. Один раз отец дал мне одной покататься. Вот это была гонка!!

Больше отец мне кататься не давал.

 

 

2. НЕМНОГО О НУРИТЯНАХ

 

Я вошла в гараж и забралась внутрь корабля. В кресле пилота меня ждал отец. В полумраке его коралловые волосы казались черными. Отец не любил, когда к нему подкрадывались, поэтому я переборола искушение неожиданно подскочить и негромко кашлянула. Он быстро развернулся ко мне лицом и весело улыбнулся. У него были красивые темные глаза. Офелия удивительно похожа на него. Ее черты лица, конечно, более мягкие и тонкие, были чертами лица папы, и такие же волнистые темные волосы. Я же и Лира походили на маму, но между тем, что удивительно, не были похожи друг на друга.

Я улыбнулась в ответ, подошла и крепко обняла. Его я любила больше всех на свете, больше матери и сестер. Быть может, только любовь к Офелии приближалась, я чувствовала, что сестренка занимает все больше и больше места в моем сердце. Я крепилась, боясь предать любовь к отцу. Я еще не понимала, что любовь к Офелии не уменьшит моей привязанности к нему. Я, наверное, боялась, что не хватит сердца!

– Брр, что ты такая мокрая? – воскликнул отец, отстраняя от себя.

– Да так, ничего особенного. Не обращай внимания, – не собираясь жаловаться, ответила я. Отец прищурился, вздохнул и сдался.

– Ну, хорошо. Что ж, начнем?

Я кивнула. Вот уже в течение долгого времени отец учил меня английскому – языку его деда. Не скажу, что я очень этого хотела, но не могла отказать папе. Вообще говоря, мне, как нуритянке, совсем не нравилось, что в полумраке космического корабля говорилось.

 

Нуритяне недолюбливали землян, и туже всего на Нурити приходилось чистокровным землянам и тем, чья мать была землянкой, передающая свою чужепланетную внешность.

Но особенно нуритяне ненавидели лэрян. Древняя вражда с лэрианами переросла в нелюбовь к теперешним лэрянам. Я ни разу не видела живого лэрянина, но это не препятствовало относиться к ним неприязненно. Лэряне были надменны и горды, а Лэри-4 являлась соперницей Нурити на протяжении нескольких столетий. А этого уже достаточно для истинного нуритянина.

Я – нуритянка, по женской линии все мои предки были чистокровными нуритянами. И мне не нравились речи отца, хотя я и молчала. Именно по последней причине он и доверял свои мысли одной мне.

Ни один порядочный нуритянин не стал бы слушать хорошее о Лэри-4. Отец пытался было говорить на эти темы с моей матерью... Больше попыток он не предпринимал – она была эмоциональной нуритянкой. Как и я... Но я была единственной, кому папа мог доверить свои мысли, и мне приходилось сдерживаться в тех случаях, когда была не согласна.

Отец любил изучать планеты Земля, Лэри-4 и Нурити – столь похожие и не имеющие близких контактов. Официально Нурити и Земля разорвали отношения, но Нурити довольно часто принимала нелегальных эмигрантов с Земли. На моей планете много землян также со времен, когда она была открытой для переселенцев. Хотя Лэри-4 в свое время тоже приняла звездопроходцев с Земли, но все же это "роднящее" обстоятельство не помешало вражде Нурити и ее соперницы. Как-то интересы Лэри-4 были неосторожно затронуты Землей и контакт грозил разорваться. Сейчас взаимоотношения Земли и Лэри-4 наладились. Отец расстраивался, что о Нурити и Лэри подобного не скажешь. Он гневно говорил, что наш правитель сам виноват, всякий раз стараясь навредить в мечте поставить на колени свою соперницу Лэри-4.

Тут вся моя нуритянская кровь закипала. Я прощала отцу подобные речи лишь потому, что ему, видимо, не помогла кровь женщины Нурити – его матери. Я готова была откусить себе язык за мои слова, но другого объяснения привязанности отца к лэрянам я не находила.

К землянам я относилась мягче, чем мои соотечественники. Это, наверное, потому, что отец моего отца был с Земли, к тому же я дружила с Гошей и Глошей, отец которых был землянином.

Но к лэрянам меня не подпускай! Я знала, последнюю битву Нурити проиграла (сердце мое заходилось гневом), но не войну. В свои пятнадцать и четыре ралнот[3] я имела свою точку зрения и менять ее ради отца не собиралась.

Я что-то увлеклась. Быть может, я успела наскучить, то лучше меня прервите. Я рассказываю не любовную историю, не детектив и даже не крутой боевик. Это всего лишь история моей жизни, а она, в общем-то, не очень уж и веселая.

Для тех, кого не ужаснула перспектива слушать мою биографию, я продолжу.

 

Итак, я пришла, как всегда, слушать размышления и истории отца и учить английский язык.

Отец тронул меня за плечо:

– Ты что?

– Извини, я задумалась.

Он вновь тронул мою мокрую одежду и смешно поморщился.

– How are you? [4] – внезапно перешел он на английский.

Я пожала плечами. Если он все еще пытается узнать, почему я мокрая, то пусть не надеется. Для родителей выходки Лирки всего лишь шутки, но для меня оскорбление. И она это знает.

– It is very humid today, [5] – уклончиво ответила я.

Мы еще немного поговорили на английском, отец рассказывал мне о Земле, наверно, все, что знал от деда. Я прощала ему тягу к Земле, мама тоже смотрела на его слабость со снисхождением, лишь бы он не увлекался и не переключался на Лэри. Отец считался с нуритянскими чувствами жены. Больше споров на подобные темы в нашем доме не происходило.

Родственников у нас не было. О своем деде со стороны отца я была достаточно осведомлена. Мать же никогда не рассказывала мне о своем прошлом. В ответ на мои вопросы она замыкалась в себе и грустнела. Мама иногда бродила по лесу и возвращалась в тоске, словно что-то ища, не находила.

Отец слегка встряхнул меня.

– Ты сегодня невнимательная. Меня совсем не слушаешь, – обиженно сказал он.

– Прости, действительно, мои мысли где-то витают.

– Я думаю, что лучше продолжить в другой раз.

 

3. ОФЕЛИЯ И ЛИРА

 

При выходе из корабля меня поджидал небольшой неприятный сюрприз. Я услышала шорох и увидела Лиру, запоздало бросившуюся бежать со всех своих коротеньких ножек к дверям гаража. Подслушивала! Чего – чего, а вот чего я не любила, так это когда за мной следят.

В мгновение ока я выскочила из гаража и успела схватить Лиру за пояс и длинные волосы.

– Эт-то ты-ы! – протянула я. – Интересно, что ты тут делала, хочется мне знать?!

Лирка в ответ дико заверещала так, что я чуть не выпустила ее из рук.

– Отвечай! – я тряхнула ее, и тут припомнились и веревка, и водные процедуры.

– Что здесь такое? – возмущенно спросил подошедший на новый вопль Лиры отец, – Отпусти ее.

– Я ей ничего не делала, – быстро сказала я.

– Отпусти, – строже повторил отец.

Я послушалась, сердито сузив глаза. Лирка, размазывая по щекам лживые слезы, прижалась к отцу.

– Не плачь, Лира. А ты уже взрослая. Тебе не стыдно? – отец сурово посмотрел на меня.

Мне ужасно хотелось ляпнуть что-нибудь обидное или огрызнуться. Я сжала губы и быстро прошла мимо них прочь.

Расстроенная, я поднялась в детскую комнату, села в уютное кресло. Сердитая на отца, я забыла про обиду на Лиру, но вскоре мой мысленный гнев вновь обрушился на сестру. Все мои ссоры с родителями происходят по ее вине!

Чтобы не думать о ней, я взяла леечку с водой и направилась к окну, где стояли любимцы – два цветка-нурити – мой и Офелии. С виду они простенькие – белые цветочки с красной сердцевинкой. Но они обладали целебным свойством – их настой спасал от страшной нуритянской чумы. В благодарность нуритяне боготворили их и, хотя чума не посещала вот уже более полувека, традиции свято хранили.

Помню, когда я была совсем маленькой, на лесных опушках всюду пестрели красным сердечком белые цветочки. Сейчас их почему-то не стало, но цветок-хранитель-нурити выращивался почти в каждом доме.

Был еще один цветок-нурити – это Цветок Нурит – символ планеты Нурити – с синими лепестками и алой чашечкой внутри венчика. Мы с Офелией решили вырасти такой же синий цветок-нурити и долго экспериментировали. Не знаю, как другие, но я решила, что у меня немного получилось. Лепестки моего цветка-нурити приобрели бледно-бледно голубой цвет, но настолько бледный, что порой казалось, что он белый. А мать мне весело объявила, что цветок – белый, и мне только потому видится голубым, что я сама этого хочу. Я обиделась и сказала, что не согласна с ней. Лира и отец поддержали маму, а Офелия – меня. У нее цветок остался девственно-белым, и она с горя подкрашивала его лепестки в розовый цвет.

Я в ужасе остановилась у окна, и лейка чуть не выскользнула из моих рук: два лепестка моего голубого цветка были оборваны, а сам цветок надломлен. Я сразу поняла, чьих рук дело.

Чаша моей выдержки была переполнена, слезы брызнули из глаз, когда я безуспешно пыталась помочь цветочку. Я выскочила из комнаты, спустилась, перескакивая через ступеньки. Лира, заметив меня, хотела скользнуть прочь, но я, перегнувшись через перила, успела схватить ее за руку. Сколько трудов я затратила, сколько старания, любви подарила я цветку, чтобы его вырастить!! Лира не имела права даже прикасаться к нему!

Я схватила ее за другую руку, так как она извивалась, пытаясь вырваться. Я еще не ударила ее, а она заорала. Я поняла, что если не потороплюсь, мне помешают совершить правосудие. Обида и злость овладели моим сознанием, я принялась стегать сестру ладонью по заднице.

– О Нурити! Что ты делаешь? – зазвенел голос матери, подоспевшей на вой Лирки.

Я подняла заплаканные глаза. Лицо мамы было красным от гнева. Она выхватила у меня Лиру. Подошел отец. Лирка продолжала реветь, усилив звук специально для него, и он все понял.

– Как тебе не стыдно?! – обратился ко мне папа.

– Ты меня уже спрашивал. Не стыдно! – нагрубила я в отчаянии – они опять будут защищать ее. Глаза мамы расширились от моей наглости.

Словно мое спасение сверху спустилась Офелия, держа в руках обезображенный цветок.

Родители в замешательстве переглянулись. Они были нуритянами, а цветок-нурити как-никак был хранителем дома.

– Лира, зачем ты это сделала? – спросила мама мягким голосом, хотя уже не таким, каким обычно она с ней разговаривала.

– Я играла в больницу против чумы.

– Я предупреждала ее, чтобы она и близко не подходила к моему цветку-нурити, – вмешалась я. Может, сейчас они разберутся и поймут, что их любимица не настолько невинное существо. – Она прекрасно понимала, что цветок-нурити не игрушка.

– Да, цветок-нурити не игрушка, – с нажимом повторил отец. Мать кивнула. Лира поняла, что ситуация меняется, застонала, закрыла лицо руками и с новой силой заревела. Это подействовало.

– Из-за лепестка ты избила свою сестру! – сказала мать.

– Из-за двух лепестков, и я ее не избила! – в сердцах крикнула я – мама всегда все приуменьшала и преувеличивала, когда не надо.

– Не перечь!

Взяв Лиру на руки, она вышла, и отец, помедлив, пошел за ними.

Я в бессилии сжала руки, слезы катились из глаз. Влетела в свою комнату, хлопнув за собой дверью. В душе моей полыхала злоба, мне хотелось все крушить, ломать. Родители желали, чтобы мы с Лирой жили дружно, но они не понимали, что в любой ситуации защищая ее, вызывали во мне все большую злобу на нее. Я ссорилась с отцом и мамой из-за Лиры, и я готова была ее ненавидеть.

Я ревела, пока не выдохлась, и, уткнувшись в спинку кресла, задремала. Проснулась я от прикосновения теплых мягких ладошек. Рядом сидела Офелия. Склонив голову на бок, она улыбнулась мне, хлопнув пушистыми ресницами. На окне стояли наши цветы-нурити. Стебелек моего цветочка был заботливо перевязан.

– Возьми мой цветок, ты их больше любишь, – сказала Офелия. В ее глазах сияли теплые огоньки.

Я молча обняла ее. В этот миг я любила ее сильнее матери, сильнее отца.

 

 

4. УЧЕБНЫЙ ДЕНЬ

 

Утром в нашем доме царила обычная суматоха. За завтраком я и Офелия съели по две душистых маленьких лепешке с обрухом и выпили по стакану солвича, пока мама помогала переодеться облившей себя Лире. Мне нравилось следить за точными движениями ладной и крепкой фигуры матери. Мама была очень высокой, даже чуть выше отца. У нее было не очень красивое лицо, но живое и выразительное. От нее мне передались широкие скулы, тонкий с бульбочкой на конце нос с нервными ноздрями, раскосые желтые глаза в голубых ресницах. Только губы ее были мягкими, женственными. Верхняя губа была короткой, обнажая блеск зубов, казалось, что мама постоянно смеется, что было неверным – моя мама не так уж часто улыбалась. Волосы ее были короткие, тоненькие-тоненькие, легкие, как длинный мех, разлетались и никогда не лежали на месте, ослепительного белого цвета.

Каждый день отец отвозил нас на лакси к Дому Знаний, а затем отправлялся на работу. Он работал в научном учреждении, был специалистом по компьютерной технике и подобным штукам, потому мы жили безбедно и каждый месяц устраивали благотворительный обед нищим.

Я и Офелия отвели Лиру в младший отдел 1 Дома Знаний, так как она имела удивительное свойство оказываться не в тех местах, каких надо. Учебный день Лиры заканчивался раньше нашего с Офелией, и отец успевал в обед за ней заехать. Нам же приходилось шлепать домой пешком.

С Офелией я рассталась на втором этаже, где она направилась в средний отдел 1, а я в средний отдел 2. Мне оставалось учиться два учебных года – старшие отделы 1 и 2.

Я сидела за одной партой с Глошей Рощиной – моей единственной подругой, если не считать Офелию. Глоша была нуритянкой не чистых кровей: ее отец землянин, родившийся на Нурити, а мать – нуритянка, но полукровка. Глошин брат Гоша учился с нами, хотя был старше. Он на год позже пошел в Дом Знаний, родители сначала не могли оплатить обучение. Семья Глоши была бедна, но им все же удалось собрать кланы[6] на учебу Глоши и Гоши.

Глоша встретила меня с деланной равнодушной миной, но едва я села, как она ткнула меня острым концом самописа в бок чуть выше пояса. Вместо того, чтобы взвизгнуть, как она того ожидала, я развернулась и шутливо, но основательно треснула ее тетрадью по голове.

– Нуритяне, – надорванным голосом вскричала Глоша, – нуритяне, убивают средь бела дня. Спасите от кровожадной тигрицы. Только осторожно, она вооружена тетрадью и очень опасна.

Катруня – жеманная девочка, сидящая против меня через проход, сморщила коротенький носик и презрительно произнесла, отворачиваясь от нас:

– Дети.

Ну как же, она уже взрослая, ведь ей папа лакси подарил! Я с глуховатым видом повернулась к Глоше:

– Ты не слышала, что сказала наша старушка?

– Эта беззубая старая карга?

Я с возмущением принялась тузить Глошу:

– Как ты смеешь оскорблять бабушку?

– Прошу прощения, прошу прощения, бабушка Катруня.

Мы прекратили свою возню, и я принялась собирать разбросанные после нее тетради и самописы.

– Может, Сырой Нос простудился и не придет? – с надеждой спросила Глоша.

– Ты же знаешь, ему простуда не грозит, он нуритянин. Слушай, Глоша, перестань. Что-то ты сегодня разбушевалась, до добра это не доведет, – назидательно сказала я, заметив вновь вспыхнувшие огоньки в рыжих глазах подруги.

– Ой-ой-ой, – только и сказала Глоша, щипнув меня за руку. Я треснула ей по плечу на этот раз ее же тетрадью. Ответить Глоша не успела – вошел учитель. Вернее мы его не увидели, а услышали благодаря его удивительному носу. Звук вбираемого в себя воздуха через словно набитый нос подействовал на гудевший, занятый своими делами класс отрезвляюще. При этом звуке все вскочили и вытянулись по струнке.

Сырой вошел. Мы его так прозвали за его вечно шмыгавший нос. Если и есть такая сопляная железа, то у него она работает с завидным постоянством наравне с сердцем. Мы Сырого не любили, он к нам также не питал нежных чувств. Конечно, трудно любить тех, кто тебя ненавидит, но мне кажется, не в этом суть. Он вообще никого не любил.

Учитель, не здороваясь, сразу приступил к делу, дав всем задание. Он никогда не здоровался, никого не хвалил, не прощался, но лично меня это ничуть не угнетало. Я стала быстро выполнять поручение на учебном миникомпьютере-"миником". Сырой заставил нас просклонять в трехзначном варианте какое-либо имя собственное и составить предложение на древнем совершенно никому не нужном нуритянском языке северного ответвления.

На экране "миникома" подруги засияли слова, связанные с именем собственным Сырым. Я тихонечко фыркнула себе в кулачок – Глоша сегодня разыгралась. Дождавшись, когда учитель отвернулся, она моментально схватила тетрадь (лучше было бы компьютером) и двинула мне по голове.

Зря она выбрала урок Сырого для своего мщения. Учитель, вероятно, что-то почуял и развернулся. Он достал свой огромный клетчатый платок и со смаком и наслаждением высморкался, снял очки и протер им толстые стекла. Затем противным голосом спросил:

– Так, так, Глоша Рощина, Вы все сделали?

Он подошел к ней и нагнулся, читая написанное.

– Интересно, что это за имя собственное – Сырой?

Он спохватился, но было поздно. Класс засмеялся.

– Я не знаю таких имен, – тонким голосом произнес учитель, суетливо протирая очки, и прошел к своему столу.

Глоше он поставил жирный нуль. Глоша растерянно посмотрела на меня оранжевыми глазами в сиреневых ресницах. Она не рассчитывала, что так получиться. Сырой не любил Глошу больше всех, потому что ее отец был землянином; к тому же она была бедна, и все это в совокупности грозило ей вылетом из Дома Знаний. Я хотела ее приободрить и дружески положила руку на плечо. Учитель заметил мой жест и вызвал к доске составлять предложение, хотя можно было бы работать с места. Глазки его за толстыми стеклами очков хитро поблескивали – он явно собирался на мне отыграться, тем более что в классе меня не особо любили.

Я шла, как на смертную казнь – это я так прикидывалась. Класс замер, кто и в предвкушении зрелища. Но никто из нас не любил Сырого.

Я робко остановилась рядом с клавиатурой и стала набирать на кнопках пульта буквы. На большой доске-экране появилось предложение: "Абориген Сырой Нос бежал по синему, окутанному утренним туманом лесу к грозному вождю Толстый Бом с донесением на распоясавшихся туземцев Тонкий Стебель и Тигриные Глаза, громко шмыгая носом".

Класс грохнул, смеялись даже те, кто с трудом понимал давний язык северного нуритянского диалекта. Я не смеялась вместе со всеми, стоя у доски, сохраняя невозмутимую серьезность. Зря меня Сырой тронул, я нынче всю неделю очень злая. Оранжеволосая Глошка от смеха согнулась пополам, словно ей и не грозило исключение. На задней парте улюлюкал Гошка – точная копия Глоши.

Напротив моей фамилии также появился нуль и выговор за срыв урока. Но докладывать директору на Глошу и меня Сырой не стал, иначе вышло бы как в моем предложении. Ведь директора ученики называли Толстым Бомом[7]; Тонкий Стебель был, всем понятно, худенькая Глошка, а Тигриные Глаза – конечно, я – Рэкса Крайт.

Небольшое пояснение. На Нурити водились, пока их почти совсем не истребили, шонтры – крупные хищные звери с ярко-желтой шкурой в черно-коричневых полосках, со жгуче-янтарным цветом глаз. Переселенцы с Земли прозвали их тиграми. Кличка за шонтрами почему-то закрепилась, и теперь почти забыли, что тигры на самом деле были когда-то шонтрами.

На обеденной перемене ко мне подошла Катруня, поблескивая бледными голубыми глазами, сказала, снисходительно улыбаясь:

– Ловко ты с ним управилась.

Подумав, что соизволила сказать больше, чем мне достаточно для счастья, она пошла, подняв свою светлую голову. За ней потянулся шлейф ее друзей.

– Че это она? – нарочно грубо спросила я.

Глоша охотно пояснила:

– Наша "повелительница Нурити" удостоила тебя своим вниманием.

Я презрительно фыркнула.

Катруня была единственной дочкой богача, в результате чего возомнившей себя центром вселенной. Ко всему прочему она считала себя самой-самой и в отношении внешности. Она не была красивой настолько, чтобы считать себя таковой. Но, если быть честной, была недурна. У Катруни были удивленные тонкие брови, курносый, слегка широкий нос с чуть большим, чем обычно, расстоянием до капризных губок. Наряды Катруни, каждый день новые, роскошные и кокетливо-красивые, делали ее довольно хорошенькой. На светлых лимонно-желтого оттенка тщательно завитых волосах сидела эффектная шляпка, а модный хитил[8] богат и вызывающе ярок. Нуритяне носили сероватые или белые хитилы, в крайнем случае с легким оттенком другого цвета, хитилы с яркими красками одевали в праздники.

За Катруней словно тень ходил Симýт – ее телохранитель и слуга, хотя никто и никогда ему в глаза подобного не говорил. В отличие от своей госпожи он был очень непривлекательной отталкивающей внешности. На его фоне Катруня выглядела просто прелестной. На смуглом лице Симута неясно вырисовывались очень короткий курносый нос с широкими ноздрями, небольшие глазки неопределенного сероватого цвета, большой рот. Вдобавок к этому – короткие коричнево-рыжие растрепанные грязные волосы. Отец Симута был нищим, я его раньше видела просящим подачки. Платили за обучение Симута родители Катруни.

Кажется, Симут очень стыдился, что он нищий или, вернее, был им. Великодушие катруниных родителей позволило ему отречься от прошлого. Гоша рассказывал мне, что однажды мальчишки спросили Симута об отце, так он страшно сконфузился, а когда поинтересовались, есть ли у него сестры или братья, он разозлился и закричал, что это не их дело и вообще у него никого никогда не было.

Вернувшись в класс, когда я и Глоша находились уже за партой, Катруня, прежде чем сесть на свое место, повернулась ко мне. Вокруг нас толпились ребята, многие были поклонниками Катруни, другие – просто из любопытства. Катруня ласково склонила голову, так что ее желтые кудряшки мило прикрыли розовую щеку.

– Рэкса, я хочу, чтобы мы стали друзьями.

Она окинула взором присутствующих, дабы удостовериться, все ли слышали слова, осчастливившие Рэксу.

– И в знак нашей дружбы сделай что-нибудь подобное, как с Сырым, с нашей неврастеничкой, – она нежно улыбнулась, и не успела я очнуться, села и завела разговор со своей подругой Симонóй.

Глоша мне сказала:

– У тебя отличный шанс подружиться с великой Катруней, тем более что Лошмания привыкла к нашим издевательствам.

Ответить я не успела – вошла учительница, ее-то и звали Лошмания. Она была доброй и нервной, чем часто пользовались мы – бессердечные и жестокие, как и все дети.

– Здравствуйте, – сказала она, начиная урок.

Лошмания несколько удивленно посмотрела на класс, не дождавшись обычных наших выходок, порой доводивших ее до слез. Класс притих, ожидая совсем другое.

На мою парту упала записочка. "Не тяни, давай проделай-ка с Лошей, как с Сырым. Катрина", – прочла я. Лоша – так мы звали Лошманию, Катрина объяснялась тем, что Катруня именовала себя так, как маленькую дочку нашего правителя Нурити.

Глоша прочла записку и с любопытством посмотрела на меня. Я перечла записку. Весь класс во главе с принцессой ждали моего выступления, и я стала бы национальным героем, заласканным ее благосклонностью.

Больше всего я не любила, когда мне приказывали. У нашей Катруни ба-альшое самомнение. Я невольно фыркнула. Вышло это непроизвольно, и фырк громко прозвучал в тишине.

– Что с Вами, Рэкса? – вздрогнув, спросила Лоша. Я заметила, как Катруня в ожидании замерла и легкая улыбка скользнула по ее лицу.

– О, нет, ничего, со[9]. Я нечаянно.

После уроков Катруня подошла и произнесла недовольным голосом:

– Что же ты?

Я пожала плечами:

– Я и не собиралась. Тебе надо, ты и кривляйся.

Катруня с ленцой прошлась вдоль окруживших нас одноклассников, остановилась передо мной и насмешливо произнесла:

– Гордая Рэкса? Неужели ты пресмыкаешься перед Лошей?

Я в тон ей ответила:

– Гордая Катруня? Неужели ты пресмыкаешься перед Рэксой?

Некоторые ребята, недолюбливающие надменную богачку, несмело рассмеялись. Катруня дернула плечиком и побежала прочь. Симут посмотрел на меня так, что взгляд его не обещал ничего хорошего; затем пошел за своей хозяйкой.

 

 

5. НЕПРИЯТНОСТИ

 

В один выходной день, когда мы с отцом сидели в космолете, он похлопал меня по плечу и произнес:

– Теперь я с уверенностью могу сказать, что мне не чему тебя учить по английскому. Я передал тебе все, что знал сам.

– Thank you [10], – поблагодарила я и со спокойной совестью отправилась все забывать.

Выходя из корабля, я вновь увидела Лиру, шмыгнувшую прочь. Я теперь не бегала за ней, и она окончательно обнаглела. Я ничего не могла поделать и терпеливо ждала развязки, хотя, клянусь Нурити, я была отнюдь не терпеливой. "Что же ей нужно?" – только и подумала я меланхолично. Ответ пришел вечером.

Мы сидели за ужином в столовой, когда в дверь постучали. Мама промокнула губы салфеткой и привстала, чтобы пойти открыть, но Лира, опередив ее, вскочила и бросилась к дверям, словно почувствовала, что пришел именно Гоша. Да, это был Гоша. Я искоса посмотрела на Офелию, та опустила ресницы. Я догадывалась о влюбленности Гоши и Офелии, но все знали точно о любви Лиры к Гоше, потому что она не умела скрывать своих чувств и вела себя как ребенок. Впрочем, она и была ребенком. (К слову сказать, любовь ее длилась не более полугода).

– О, – вскричала она радостно, ужасно волнуясь, – hello! I am so glad to see you! [11] – она суетилась, – Come in, please. ^[12]

Отец в изумлении отложил ложку.

– Лира, – вскричал он, – что ты сказала?

Папа, конечно, интересовался не тем, что она сказала, а как она сказала. Лира покраснела. Ага, ясно, почему всегда, когда я находилась с отцом в космолете, сестра крутилась рядом. Я решила, что Лира красуется перед Гошей, возможно, что так, но позже она часто, когда волновалась, на английский.

Мне было не смешно, я задыхалась от злости. Признаюсь, она лучше меня усвоила язык, но не потому что этого хотела, а потому что его учила я. Она (как же!) не могла себе позволить быть ниже меня. Лирка соперничала со мной даже в нелепостях и мелочах и всячески вредила, и я, признаюсь, платила той же монетой.

Гоша присел с нами за стол. Отец отрезал ему кусок пирога и налил солвича.

– Я зашел сказать, что Глоша завтра не сможет пойти в Дом Знаний. И еще, – он почему-то смутился, – я приглашаю вас завтра на мой день рождения. – Гоша смотрел на Офелию.

– Fine! Agreed! [13] – закричала Лирка, хотя ее об этом никто не просил. Гоша, попрощавшись, ушел.

 

На следующий день я сидела за партой в гордом одиночестве. Учебный день проходил немного скучновато без заводной Глоши. Да, пожалуй, день прошел бы скучно, если не то, что произошло на перемене между предпоследним и последним уроками.

Ко мне подошел Симут со своей наглой ухмылочкой. Я внутренне подобралась и сощурила глаза. Симут встал напротив и протянул:

– Ну что, дочь вонючего сыса[14]...

Все во мне внутри вспыхнуло и натянулось как струна.

– Что ты сказал?

– Я сказал, что твой отец – вонючий сыс, – отчетливо повторил Симут.

Я бросилась на него, и мы покатились по полу, тузя друг друга.

На счастье Симута нас быстро разняли, иначе я избила бы его. Возможно, он был сильнее меня, но ярость во мне была столь велика, что наши шансы уравновешивались.

Нас живенько доставили к Толстому Бому, то бишь директору, который потребовал живенько доставить к нему к тому же наших отцов. Тем временем директор вперил на меня и Симута взор, который (как ему, наверное, казалось) прожигал нас насквозь. На меня это не действовало. Я вообще-то бессовестный и наглый ребенок, несмотря на то, что родители пытались сделать из меня обратное.

Я стояла, размазывая по лицу слезы ярости и кровь из носа, когда робко, боком вошел отец Симута. Следом показался и мой. При виде них Бом оживился и перестал лицезреть меня и Симута.

– Итак, что же делать с этими хулиганами? – важно и строго спросил толстый директор.

– Она первая полезла драться! – закричал Симут.

– Это правда?

– Да, – ответила я.

– Я могу исключить тебя. У нас тут не дом боев! Как ты посмела!

– Но вы не спросили, почему она стала драться, – возмутился отец.

– Не имеет значения. Хорошо. Ну и почему?

Я немного замешкалась.

– Он назвал моего отца вонючим сысом, – медленно, сдерживая ярость, произнесла я.

– А что, не правда? – нахально заявил отец Симута.

Я посмотрел на него: неопрятный в драном хитиле нуритянин с куцей бороденкой, видимо, благосклонность родителей Катруни на него особо не распространялась. Разве мой папа виноват, что отец Симута нищий, что у того нет работы; виноват, что он сам богатый?

– А разве Вам нравится быть нищим? Разве Вы не хотите быть "сысом"? – выпалила я.

Отец Симута отвернулся от моего горящего взгляда. Ему нечего было сказать.

Меня и Симута выставили за дверь, покуда директор разговаривал с нашими отцами. Мы стояли, ожидая своей очереди, обменивались друг с другом уничтожающими взглядами. До большего не дошло, родителей выпустили, и они ушли, а нас вновь завели в кабинет Бома.

Директор открыл рот, и полились нескончаемым потоком его нудные нотации. Продолжал он долго. Сначала я терпеливо впускала все в одно ухо, выпускала – в другое. Потом я устала. Я стояла и думала, что Офелия уже ждет меня, ведь урок довольно давно кончился. К тому же я измаялась, хотела домой и хотела есть. Я не чувствовала себя виноватой, и если Толстому Бому приспичило поупражняться в красноречии, то пусть репетирует на Симуте. Я не выдержала и прервала директора:

– Можно идти? – словно он уже закончил.

Бом смолк и в изумлении посмотрел на меня. Его челюсть со щелчком отвалилась на могучую грудь.

– Спасибо, – нахально улыбнулась я и аккуратно закрыла за собой дверь. Улыбка сразу же слетела с лица. Зануда! Если ему нравится читать нотации, пусть встанет дома около зеркала или перед женой и декламирует. Небось, жена тут же треснет ему кастрюлей по мозгам. От такой картины мой рот расплылся в широкой улыбке. О Нурити, подумала я о себе, какая ты кровожадная девочка.

Возле Дома Знаний Офелии не оказалось. Ну конечно же, она предупреждала меня вчера, что пойдет за подарком для Гоши. Это для меня было к лучшему, потому что сейчас я не желала видеть никого и не хотела слушать никаких слов утешения, хотя бы даже и от Офелии. Я побрела домой. Настроение было отвратительное. Мне душила обида, что я так мало успела врезать Симуту. А представляю, какой разгоняй устроит мне дома мать, у нее совсем другие принципы, чем у отца. Скажет, что надо было не обращать внимания на глупости и уйти с достоинством. Легко говорить, а меня, как вспомню, всю дрожь ярости пробирает. Вдобавок ко всему меня теперь уж наверняка выгонят из Дома Знаний. Наверное, я все-таки излишне было хамить директору. С другой стороны, он сам виноват. Короче, я ни о чем не жалела и если пришлось бы повторить, сделала бы тоже самое. Мы богатые, может, все обойдется крупным штрафом за нарушение правил Дома Знаний.

Я брела, погруженная в свои мысли, не обращая ни на что внимания. Случайные прохожие оглядывались на меня. Я совсем забыла о запекшейся крови на моем лице. Почти на подходе к дому я споткнулась о камень и чуть не упала в кювет. На помощь пришла чья-то рука, схватившая меня за локоть. Я была настолько отрешена ото всего, что не испугалась. Я машинально заглянула в кювет и отступила на шаг: свалившись туда, я могла сломать себе руку или ногу. Я пробормотала благодарность и взглянула на спасителя. Его лицо скрывала тряпка с прорезями для глаз. Такую маску носили отверженные или скрывающиеся преступники. Я отшатнулась, но не от брезгливости или презрения, а скорее импульсивно. Ничего подобного я не чувствовала, хотя с раннего детства была приучена избегать отверженных. Мне стало стыдно, желтые глаза бедняги грустно смотрели на меня. А может, мне показалось. Неожиданно для себя я с жаром схватила его за руку и еще раз поблагодарила. О Нурити, если бы увидели это, все отвернулись бы от меня, даже родители. Словно прочитав мои мысли, отверженный освободил руку.

– Спасибо тебе, девочка, – глухо прозвучал его голос из-под тряпки, – я испугался, что ты предпочтешь сломать шею, чем то, чтобы я коснулся тебя.

Он был прав. Весь остальной мир, в том числе и я, предпочли бы изувечиться, чем дотронуться до отверженного. Не знаю, что на меня нашло. Говорить с ним было выше моих предрассудков. Я уже достаточно натворила за день. Я ничего не ответила и направилась к дому. По дороге заметила стража законов. Может, он ищет моего отверженного, подумала я и пошла дальше.

Дома меня встретила улыбающаяся Лира, и я сразу поняла, что-то случилось плохое, в чем сразу убедилась по расстроенному лицу матери, вышедшей меня встречать.

– Что произошло? – спросила я и тревожно бросила взгляд на подоконник холла, куда вчера с Офелией переставили цветы-нурити из своей комнаты, чтобы проще было выносить их в сад. Предчувствие меня не обмануло: цветы были изломаны.

– Это ты сделала? Я тебя предупреждала?! – заорала я. Ухмылявшееся лицо Лирки вытянулось – она испугалась.

Мать меня остановила:

– Это солдаты Хадашаха. Цветы-нурити отныне запрещено сажать под страхом смертной казни.

Тихо ойкнула только что вошедшая Офелия:

– У Гоши их целый палисадник!

– Зачем нужно убивать цветы! – воскликнула я. – Это же глупо.

– Не смей так говорить о решении нашего правителя, – строго сказала мать.

Обида из-за Симута и потерянного цветка сделала свое дело: я разревелась, как маленькая.

– Зачем они убили маленький цветочек, – произнесла я. Я не представляла, что так привязалась к нему: он был не просто хранителем дома – он был живым. Мать обняла меня успокаивая. Все копошились вокруг меня, утешая, даже Лирка. Мама отвела меня в комнату, вытерла лицо, поцеловала и молча вышла. Опечаленная, она ничего не сказала и не обратила внимания на испачканную физиономию и разорванный хитил. Полежав немного, я переоделась, сунула порванную одежду под кровать и тихо скользнула вниз.

В холле было тихо. В зале разговаривали мать и Лира. У окна холла стояла Офелия, коралловые волосы скрывали лицо. Я подошла и коснулась нее. Когда сестра откинула пряди волос, я увидела, что она плачет.

– Он был таким милым и хорошим, – всхлипнула она, взглянув на меня большими глазами.

Мне стало стыдно. Я оказалась мелкой эгоисткой. Пока все крутились вокруг меня, утешая и лаская, никто не подумал об Офелии.

– Не плачь, – сказала я, – а то пойдешь к Гоше с красными глазами. Хочешь, я тебе сделаю "корону"?

Офелия поспешно утерла слезы и кивнула головой.

Прическа "корона" представляла собой замысловатую косу, уложенную вокруг темени, а остальные свободные пряди волос локонами спускались на плечи.

"Корона" очень шла Офелии, а воздушный розовый хитил – к ее волосам. Спустившаяся с детской Лира, завидев Офелию, завистливо надула щеки. Она не прочь была иметь "корону" на голове, но я одна умела ее делать. Лире пришлось удовольствоваться хвостом. На младшей сестре был голубой хитил, шедший ее волосам, утянутый желтым пояском под цвет ее глаз. На голове сидела желтая шляпка. У Лиры был вкус, и я назло надела зеленый хитил и серо-синий пояс и игнорировала шляпку.

Мать всплеснула руками, но я быстро шмыгнула за дверь.

 

 

6. В ГОСТЯХ У РОЩИНЫХ

 

До Гошиного дома было недалеко, и мы шли пешком. Я держала за руку пухленькую Офелию, сбоку от нее, подальше от меня, катилась Лира. Домик Рощиных, небольшой беленький с красной крышей, стоял среди маленького садика с огородом, окруженного невысоким заборчиком с калиткой. Палисадника с цветками-нурити уже не было.

У дверей нас встретили Гоша и Глоша. Мы наперебой поздравили виновника торжества и, по традиции землян, вручили ему подарок, купленный на наши общие с Офелией и Лирой клаки, – роликовую доску с управлением.

Дом Рощиных был обставлен бедно, но аккуратно и со вкусом, в двух небольших комнатах ничего лишнего, но удобно и уютно. Мы немного поболтали, дурачась, пока мать Гоши и Глоши не пригласила к столу. Она, плотная рыжеволосая женщина, великолепно готовила. Этот скромный пирог был настолько вкусен, что я в буквальном смысле облизывала пальцы – плевать на приличия, и я не могла представить, что компот из простых азбок мог быть так ароматен и аппетитен. После десерта, душистого желе, мы отправились играть в нашу бесконечную любимую игру.

Как всегда, Офелию мы сделали принцессой; свою роль рыцаря я великодушно уступила Гоше, а сама с Глошей входила во многие второстепенные образы – мы были и русалками, и липпе[15], и разбойниками. Маленькая Клоша Рощина была доброй феей.

Произошла заминка насчет Лирки, которая, как всегда, играла злую роль. Впрочем, ее никто не заставлял и не уговаривал. Гоша предложил ей быть Кощеем Бессмертным из сказок Земли.

– Я не знала, что Кощеи Бессмертные такие жирные, – язвительно заметила я – не удержала-таки свой дрянной язык.

– А я – таких толстых русалок, – быстро ввернула Лира.

– Перестаньте спорить, – замахала руками Глоша. – Пускай Лирочка будет Змеем Горынычем.

Мне стало немного стыдно и жалко Лиру, когда она, сама того не зная, обиженно сморщила нос.

Было очень весело и интересно. Лирка смешно изображала каждую из голов Змея Горыныча, от крошки Клоши каждому досталось по лбу "волшебной" палочкой. Во время игры были забыты все обиды, мы с Лиркой помирились, а когда возвращались домой, она держалась за мою руку. Время пролетело совершенно незаметно.

Мы уже уходили от Рощиных, когда Клоша ни с того ни с сего спросила меня:

– Почему мы бедные, а вы богатые?

Я стала в замешательстве от этого неожиданного наивного вопроса.

– Они не богатые, а состоятельные, – поспешил сказать смущенный Гоша.

– А почему? – повторила упрямо Клоша.

– Потому что мой отец – рабочий-интеллигент высоко-ква-ли-фи-цированный, а ваш – простой, – вступила я.

– Ну и что?

– Мой отец получает больше.

– А почему нельзя платить одинаково? – удивилась Клоша, моргая рыжими глазенками.

Я начала слегка нервничать, я терялась от ее вопросов, на которые нужны ответы, понятные не только Клоше, но и мне самой. На помощь пришел ее брат.

– Ну, представь себе, – заговорил Гоша, – ты помогала маме – полола огород, вымыла пол, а Глоша лишь вытерла тарелки. После за работу и тебе, и Глоше дали одинаково по пирогу. Справедливо?

– А как же надо?

– А так: за работу Глоше надо дать только кусок пирога, – ответила я малышке.

Клоша рассмеялась.

– Ты глупая. Если бы Глоше дали кусочек, а мне – целый пирог, разве я не поделилась бы с ней?

Она ничего не поняла. Мне было трудно объяснить ей то, чего я сама толком не понимала. Я сказала, не обращаясь ни к кому:

– Разница в том, что Глоша получила лишь кусок пирога только из-за своей лени, а ваш отец из-за того, что другой работы ему не достать. – На этот счет не только землянам, но и нуритянам не везет.

Я ушла от Рощиных, унося смутную тревогу, зарождавшуюся в глубине своего сердца.

 

 

7. НУРИТЯНКА

 

Я подслушала разговор родителей, это произошло как-то случайно. Я сидела за ажурной стенкой под лестницей, укрытая домашним садом, – я любила там сидеть и размышлять о чем-нибудь или просто так. И когда услышала голоса родителей, входивших в столовую, я привстала, чтобы выйти из укрытия. Но что-то меня остановило. Они, как обычно, вели беседу о политике. Вернее, не как обычно. Раньше говорил отец, мать всегда молчала. Она не разделяла взглядов мужа и, если он особенно распалялся, даже порой резко одергивала. На этот раз мать, как ни странно, поддержала разговор.

– Я тоже не понимаю, – говорила мама, принимая чашку райфа из рук мужа, – зачем Хадашаху понадобилось уничтожать цветы-нурити.

– Повелитель запрещает разводить нуриты, чтобы существовал единственный и неповторимый Цветок Нурит – символ Нурити!

Задумчиво постучав по чашке, отец пробормотал себе под нос:

– Но это абсурд! И как мне кажется, это не единственная и не главная причина.

Как он оказался прав!

– Что за глупость! – в сердцах выкрикнула мать (нуритянка, она никогда раньше не позволяла ни себе, ни другим такого неуважения к правителю), я была совершенно согласна с ней. – Нуриты необходимы нам как вода и воздух. Что если нападет чума?

– Ее давно не было, Снежана. Ученые утверждают, что ее давно истребили.

Отец немного помолчал и добавил:

– Я надеюсь на это.

– Я тоже на это надеюсь, Граберт. Наш Повелитель Нурити не станет рисковать жизнями нуритян.

Я села на ступеньки и вздохнула. Нас, нуритян, с раннего детства приучают к почтению и уважению к Нурити и Повелителю. К моему удивлению, слова матери меня не шокировали. Я поймала себя на не совсем должном уважении к правителю после того, когда Глоша однажды рассказала о том, как семья Клошиной подружки была выгнана на улицу без всего, потому что у них умер отец. Но с другой стороны, надо заранее готовиться к такой несчастной вероятности. Дело в том, что существовал такой закон Хадашаха, гласивший, что после смерти члена семьи мужского пола все имущество конфискуется в государственную казну независимо ни от каких обстоятельств, если не будет выплачена определенная сумма контрибуции. Не скажешь, что это маленькая сумма, отец каждый месяц понемногу откладывал – на всякий случай.

Одним вечером, когда я и мой отец сидели на скамейке в нашем садике, он прижал мою взъерошенную голову к себе и тихо произнес: "Не хотел бы я оставить вас одних на этой планете". "Ты хочешь куда-то уйти?" – спросила я с легкой иронией, потому что знала, что он всегда будет со мной. "Твой дед прилетел на Нурити, ища свободу и покой, – говорил отец. – Мы пока свободны, но спокойствия нет. Зачем мне свобода без уверенности в завтрашнем дне?" Я была не согласна с ним – для меня свобода превыше всего, поэтому я промолчала. Может, наоборот, мы живем в спокойствии, но свободы нет? "Хотел бы я сесть в "катер" и улететь. Далеко", – прошептал он и обратился ко мне, глядя на звезды: "Ты хотела бы покинуть Нурити?" Я помотала головой: "Нет. Я люблю Нурити. Я ни за что не улечу с нее". "Ты нуритянка, – усмехнулся отец, – но когда-нибудь это тебе не поможет. Поэтому береги корабль. В нем наша надежда". Я его не поняла, но согласно кивнула.

Нуритянка. Нурити. Цветок Нурит.

Я не знала еще тогда, что он перевернет всю мою жизнь.

 

– Привет, Глошка! – весело сказала я, ухая сумку на парту.

Сегодня я прибыла рановато. В классе сидели только две девчонки (не считая меня и Глошу), Ганна и Ката, шушукающиеся между собой, и трое мальчишек на задней парте. Одним из них был Гошка. Что-то сегодня он тоже рано, в отличие от своей сестры он приходил обычно прямо перед звонком. Мы не обратили друг на друга внимания: я ему не сказала ни слова, он – мне. Просто большинство ребят в нашем классе не могут понять в силу своей убогости дружбы мальчишки и девчонки. Поэтому между мной и Гошей в Доме Знаний холодный нейтралитет.

Я села за парту, достала из сумки тетрадь и самопис. Подошла Ганна. Она имела привычку постоянно списывать у других решения заданий. Мне она не очень нравилась, так как я не люблю подхалимов. Лично мне она ничего плохого не делала, и я ничего против нее, в общем-то, и не имела.

– Рэкса, ты можешь мне дать тетрадку с решением задания? – улыбнувшись, попросила Ганна. В прошлый раз она обращалась к Глоше.

– Не могу.

Она не ожидала отказа и по инерции уже схватила тетрадь. Я сухо заметила:

– Ганна, не кажется ли тебе, что пора бы поработать извилинами и самой делать домашнее задание?

После того, как обиженная Ганна отошла, Глоша заметила:

– Если ты так будешь продолжать, не думаю, что у тебя будет много друзей.

– Мне достаточно столько, сколько есть.

– Ты неправа, когда много друзей, это очень хорошо.

– Слушай, Глоша, – я глубоко вздохнула – я начала сердиться; я не любила, когда мне указывают, и продолжила ровным голосом, – зачем мне она нужна, если она мне не нравится!

– У тебя вот какая философия, – протянула Глоша.

– Ну, конечно, куда лучше, если бы я тебе улыбалась и миленько говорила: "Глоша, дружочек", а сама бы думала – терпеть ее не могу. Ничего, хороша дружба! По крайней мере, если я говорю, что ты мне нравишься, Глоша, несмотря на твои недостатки, я и думаю, что ты мне нравишься. Иначе я бы с тобой и не разговаривала бы вовсе.

Глоша вздохнула. Она, видно, хотела что-то сказать, но передумала.

Пришла Лурса. Мы с ней вежливо поздоровались, и она прошла на свое место.

– Ого, это оч-чень интересно, – прошипел голос Глошки. – Прибыл рано. Без Катруни.

Я поняла, о ком она говорит. У дверей показался Симут – мой злейший враг. Он шел вразвалочку, с ленцой. Я не шелохнулась, глядела на него чуть из-под лобья. Лишь пальцы, сжавшие парту, побелели. Я знала, если он хоть словечко ляпнет, то я за себя не ручалась. Симут знал тоже – мои прищуренные глаза говорили об этом – и молча прошел мимо.

– И вечный бой, – тихо произнесла Глоша.

– Что? – не поняв ее, спросила я, осторожно выдыхая из легких задержанный воздух. – Что ты сказала?

– И вечный бой... У тебя с Симутом. Каждый день начеку. Между прочим, это не я сказала. Любимый поэт дедушки. Александр Блок.

– Лэрянин? – враждебно спросила я. Лэриане любили длинные имена и короткие фамилии.

– Нет, землянин, поэт. Он давно умер.

– Кому нужны стихи покойника?

– Да нет, ты послушай! – Глоша вскочила.

– И вечный бой!

Покой нам только снится

Сквозь кровь и пыль...

Летит, летит степная кобылица

И мнет ковыль...

Глошка так смешно завывала при словах летит, летит и взмахивала при этом рукой, что я невольно рассмеялась.

– Да ну тебя, – обиженно махнула Глоша. – Нуритянка.

– Это как понять? А ты кто?

– В этом отношении я ближе землянка. Нуритяне не понимают и не пишут настоящих стихов.

– Почему? Я слышала от бедняка песню.

Раскинулось море широко,

И волны бушуют вдали...

Товарищ, мы едем далеко,

Подальше от нашей земли.

Глоша победоносно рассмеялась:

– Я знаю ее! Любимая песня дедушки, он ее часто пел, вспоминая о родной Земле.

– И что ж, – не сдавалась я, – на Нурити совсем не сочиняют стихов?

– Ты знаешь хоть одного нуритянского поэта? На Нурити стихи не имеют такого значения как на Земле. Если они и встречаются, то только в бедных слоях населения. Наверно, потому что именно там много землян-переселенцев, – строго проговорила Глоша. – Именно благодаря этим бедняцким нуритянским стихам ты еще знаешь, что такое поэт и стихотворение.

Глоша вздохнула:

– Да, поэзия не распространена на Нурити. Стихотворения Земли музыкальнее, объемнее, сочнее что ли, – подружка приподняла руки, не зная как объяснить. – Ну вот – я Вас любил. Любовь еще быть может...

– Нет уж, увольте, – прервала я, махая руками, – только без ваших я вас любилов. Лучше уж: и вечный бой! – Я подняла кулак.

– Вот ты вся! – засмеялась Глоша. – А мне с тобой: и вечный бой. Нуритянка!

– Нуритянка, нуритянка. Между прочим, вы не с Нурити ли?

– А я хотела бы на Землю, родину дедушки. Слушай.

Белеет парус одинокий

В тумане моря голубом!..

Что ищет он в стране далекой?

Что кинул он в краю родном?..

Играют волны – ветер свищет,

И мачта гнется и скрипит...

Увы, – он счастия не ищет

И не от счастия бежит!

Под ним струя светлей лазури,

Над ним луч солнца золотой...

А он, мятежный, просит бури,

Как будто в бурях есть покой!

Глоша так вдохновенно говорила, что мое черствое сердце не осталось безучастным.

– Потрясающе! – воскликнула я, восхищенная. – Как будто в бурях есть покой...

– Вот так, – со значением сказала Глоша. – Я люблю Нурити, но хочу на Землю. Хочу к Земле!

"Нет, я – нуритянка! – подумала я, – А Глоше надо поосторожней. Я могу и вспомнить, что отец Глоши Рощиной – землянин. А землян я не люблю".

Я подперла голову рукой и грустно посмотрела на задумавшуюся Глошу. "Товарищ, мы едем далеко, подальше от нашей земли".

8. ДЕНЬ РОЖДЕНИЯ КАТРУНИ

 

Вот уж не подумала, что Катруня пригласит меня на день рождения! Я не хотела идти, но мама сказала, что нехорошо отказываться, и нацепила на меня желтый хитил с розовым поясом и желтую шляпку. Я чувствовала себя в нарядном костюме неуютно и скованно, но делать нечего – пошла. Перед уходом мама, поправляя мне шляпку, сказала:

– Пожалуйста, Рэкса, веди себя вежливей.

Эх, если бы так просто! У меня ведь получается как-то само собой; остановишь себя, ан уже поздно. А что хуже всего – в большинстве случаев я не жалела о случившемся.

Зала сияла. Посередине стоял большой стол, ломившийся от яств. Катруня встречала гостей в нежно-голубом хитиле, утканном серебристо-синими цветами, волосы убраны в невообразимую прическу. Без сомнения, она была самой роскошной маленькой нуритянкой.

Именинница встретила меня сияющей улыбкой, словно именно меня ей не хватало для полного счастья. К Катруне пришли много гостей: дети из богатых семей, даже их родители. Мне было среди них немного неуютно, так в большинстве из них были расфуфырены, словно настоящей целью встречи являлось перещеголять друг друга нарядами, а я зашла не в ту дверь. Но первенство уверенно держала Катруня!

За праздничным столом, уставленным всевозможными восхитительными блюдами, поковыряв свой кусок торта, я выпила немного сока из инопланетных ягод и, очевидно, очень дорогих; больше ни к чему не притронулась.

Мне не хотелось есть. На меня никто не обращал внимания, увлеченные едой и разговорами с хозяйкой, и я отложила лопаточку, погружаясь в мрачные мысли.

Я подходила к дверям шикарного дома Катруни, когда услышала чей-то вскрик. Он доносился из-за угла на заднем дворе. Вскрик был не радостным или удивленным, а скорее болезненным. Я изменила направление своего пути, завернула за угол и осторожно выглянула, не забывая ругать себя за неэтичное поведение.

Невысокий мужчина, им оказался отец Симута, бил палкой пожилого нуритянина, сжавшегося под ударами и пригнувшего голову к коленям. Рядом стоял нарядно одетый к празднику отец Катруни, со скукой следивший за происходящим.

– Ты слышишь, вонючий тьма[16], – говорил он, медленно разжевывая слова, – мне надоело ждать, когда ты вернешь мне долг за сломанный станок.

– Вы же знаете, что он был старым и сломался сам. Я же не виноват. Мне же из-за этого порезало кисть. – Мужчина показал руку, обмотанную серыми тряпками. – Разве же я стал бы ломать станок, чтобы стать калекой? Мне теперь приходится искать ки[17] на лечение.

– Ты все уже это говорил. Надоело. Это твои проблемы. Станок сломался, когда ты работал. Верни долг... Да не кричи ты! – раздраженно воскликнул богач после очередного вскрика бедняка от удара палкой. – Ладно, Кызым, оставь его, а то он своими воплями всех гостей распугает.

Отец Симута отошел. Избитый убрал волосы со лба и поднял голову к богачу.

– Подождите хоть немного. Я же уплатил почти все. Осталась же одна клака, это немного!

– Ну, дорогой мой, здесь одна клака, там клака – так и разориться недолго, – вздохнул богач.

– У меня нет работы, Вы же сами выгнали меня! Конечно, кому нужен калека, – горько добавил бедняга.

– Только не надо сваливать свои проблемы на меня! – возмущенный отец Катруни развернулся, собираясь уходить, но, видно, совесть замучила, обернулся. – Хорошо, отдашь две... нет, три клаки.

– Как?!

– Ну, если тебя не устраивает, отдавай сейчас одну.

Я осторожно вернулась к парадным дверям. В руках держала подарок и вспомнила, для чего я пришла. Я вошла в дом. И зачем я это сделала?

 

Теперь я не могла ни о чем думать, перед глазами то и дело вставала эта картина. Пальцы рук были холодны, а щеки горели.

После праздничного стола началась игра, которая заключалась в обсуждении нарядов, расхваливании одежды и восхищении Катруней. Мне стало скучно.

– Я хотела бы уйти, – сказала я, обращаясь к хозяйке.

– Уйти? Ведь так весело и интересно! – воскликнула Катруня.

– Интересно? – я хмыкнула; вспомнив просьбу матери, вежливо добавила: – Извини, мне нездоровится.

"О Нурити, мне надо идти, надо уйти, – думала я, – иначе я не выдержу". Все во мне начинало закипать, я еле сдерживалась.

– Как жаль, – жеманно пропела Симона, покачиваясь на ноге, вторую слегка согнув в колене. Она, неожиданно хихикнув, обратилась к подруге, поправляя ярко-синюю прядь красивых волос, впрочем, они – единственные, чем она могла гордиться, – Катруня...

– О да! – захлопала ладошами Катруня. – Рэкса, я всем уже рассказала и хочу перед всеми тебя похвалить, как ты ловко поставила нищего Симута на место, рискуя учебой в Доме Знаний. Правильно, – объявила Катруня, – так нищим и надо. Не чего им задираться! Бедняков нужно ставить на место.

Многие из гостей заулыбались.

Я онемела.

– Ты что, Катруня, – наконец выдавила я и глупо улыбнулась, – при чем тут нищий он или нет. Он оскорбил моего отца, я его проучила.

– Все равно, ты молодец!

– Мне казалось, Симут твой друг.

– Кто? Симут? Темень?! Ты смеешься? Это шутка? Он только мой слуга. Нам, богачам, нечего якшаться с бедняками. И тебе не советую водить дружбу с тьмой Глошкой.

– Ну уж это не твое дело!

– Как же не мое! Ты относишься к нашему кругу и, будь добра, веди себя соответственно. А то хочет и вашим, и нашим!..

– К какому кругу? – я начинала заводиться, зря она начала весь этот разговор, я чуяла – добром не кончится. – Да, наши отцы много зарабатывают...

– Вот еще! – с возмущением вскричала Катруня. – Надо ему! На него бедняки работают.

– Правильно, доченька, – на шум, несоответствующий праздничному гомону, вышла чета родителей Катруни.

– Нет, – прошипела я, сорвав с головы ненавистную мне шляпку, – я не отношусь к вашему кругу. Мой отец честно зарабатывает ки, они не пахнут чужими потом и кровью... Да, кровью! – яростно повторила я в ответ на ехидный смешок, вспомнив про отрезанную кисть бедняка.

– Что ты, девочка, – рассмеялся хозяин дома, подходя ближе ко мне, – ки не пахнут.

Я медленно пятилась.

– Я видела, как вы избивали нуритянина лишь за то, что он вовремя не отдал вам клаку, одну ничтожную клаку.

Это видение встало перед глазами, распаляя меня сильнее.

– Нет, я не отношусь к вам, кровопийцы! – прорвало меня.

– Душенька, успокойся, – испуганно-медовым голоском пропела мать Катруни. – Попробуй взбитые сливки; иди ко мне.

– Не нужны мне ваши сливки. Жрите их сами! – крикнула я, выбежала, громко хлопнув дверью.

Я поступила неслыханно грубо, но я не могла сдержаться. Мама, прости. Клянусь Нурити, я не виновата, они сами растравили меня.

Все, что я бормотала, пока бежала от дома Катруни к себе (а я мчалась, как будто за мной гналась стая диких шухров), все это я не сказала матери, когда она встретила меня, едва я закрыла за собой дверь. Ее лицо было покрыто красными пятнами гнева, очевидно, Катрунины родители успели нажаловаться на меня по видеофону. Я невольно съежилась под ее желтым горящим взглядом. Она никогда на меня не кричала, как и сейчас, но лучше бы, лучше бы кричала, чем говорила вот таким свистящим голосом:

– Так, Рэкса Крайт, мне кажется, я вас просила о чем-то. О Нурити, неужели я не воспитывала тебя, как вести в гостях? Ты взрослый ребенок. – (Странное сочетание – взрослый ребенок.) – Да, Рэкса Мэртон Крайт, ты превзошла себя! Стыд-то какой! У меня нет слов. – Мать в бессильной растерянности шагнула взад-вперед и взглянула на меня. – Нет, такого я от тебя не ожидала.

Что я могла сказать? Про старика и его клаку, про пустые разговоры о нарядах, про нищего Симута и тьму Глошу, про деньги, которые не пахнут? На все бы Снежана Крайт нашла ответ, ведь воспитание в любых ситуациях и в любых разговорах остается воспитанием, все зависит от человека. Я сказала:

– Мне жаль.

Она поджала губы:

– Какая ты бессовестная. Посмотри мне в глаза... Смотри... Тебе жаль? Нет, твои глаза о чем угодно говорят, только не о сожалении.

 

 

9. МЕСТЬ

 

Катруня демонстративно обходила меня, наверное, думала, что меня ее поведение сильно опечалит. Она и подруги шептались, смеялись, оглядываясь на меня, а когда я была поблизости, боязливо смолкали, правда, один раз, я неожиданно проходила мимо и явственно услышала:

– Вот так уродка!

Я знала, что я некрасива, и особо не расстроилась. Но я не любила, когда надо мной смеялись, и поэтому слова несколько резанули меня. Они были правы, и я сдержалась, лишь быстрее пошла под смех этих дурочек.

Может показаться, что я страдала от своего несовершенства. Я не знаю. Я никогда не плакала в подушку, проклиная судьбу, не плевалась в свое отражение в зеркале, не воображала себя невероятной красавицей.

Я ни разу не завидовала Офелии или другим прелестным существам. Насчет красоты я категорична: человек выше посредственной внешности может быть симпатичным, хорошеньким, привлекательным, миловидным, но только совершенное лицо я называю красивым. Мне нравится рассматривать лица, их разнообразие, а встречая красивые, я искренне любуюсь и восхищаюсь ими и все... И если я утверждаю, что Офелия очень красива, то можете не сомневаться – я нисколько не преувеличиваю.

Я стояла у окна в зале отдыха во время перемены, когда ко мне подошел Гоша.

– Я знаю, что не мое дело, – сказал он, слегка помявшись, – но ты была вчера у Катруни и, верно, считаешь ее своей подругой. Я не хочу, чтобы она смеялась за твоей спиной. Ты можешь считать меня ябедой и доносчиком, но я тоже твой друг. Рэкса, это Катруня приказала Симуту, чтобы он оскорбил твоего отца.

Эх, Гоша, сколько слов тебе пришлось произнести, прежде чем добраться до сути, я и так поняла бы тебя.

– Ты правильно сделал, Гоша, что сказал. Спа-си-бо, – протянула я, задумываясь и сузив глаза.

Начался урок. Справа от меня сидела Глоша, слева через проход Катруня. Я терпеливо ждала удобного случая. Вот он настал. Учитель подозвал Катруню к доске, а Симона как нельзя кстати отвернулась, принявшись рыться в своей сумочке.

Я улыбнулась своим черным мыслям. Внимательно уставившись в рот учителю честными и невинными глазами, я быстро достала из сумки четырехстороннюю колючку (чего только я не таскала в своей учебной сумке!). Дождалась, когда учитель повернется спиной к классу, я медленно наклонилась и аккуратно положила колючку на стул Катруни. Выпрямилась. Мне оставалось лишь надеяться, что учитель не догадается, кто это сделал. На многое рассчитывать не приходилось – у него на нарушителей порядка отличный нюх.

Катруня вернулась на место. Села. Я ничуть не сомневалась, что она не увидит колючку, – не нужно слишком высоко задирать нос.

Я не могла представить, что Катруня обладала столь прыгучими способностями. Мои уши заломило от ее визга. А я их еще предусмотрительно зажала руками. Вот не знаю, какой талант она угробила – балерины или оперной певицы. На Рулле или Земле бы она прославилась...

Учитель пробежал глазами по классу.

– Рэкса Крайт, – раздался его голос, – сейчас же покиньте кабинет знаний!

Я встала, швырнула в сумку электротетрадь, самопис и, гордо вскинув голову, вышла вон. Едва за мной закрылась дверь, слезы злости чуть не полились из моих глаз, и я сердито их вытерла. Я недобро улыбнулась. Конечно, мне будет нагоняй, но Катруня еще пожалеет, что на свет появилась. Никто еще не смел насмехаться над Рэксой Крайт! По крайней мере, безнаказанно.

Я вышла на улицу. Весна подходила к концу, было солнечно и тепло, и я никуда не спешила. Рядом с Домом Знаний раскинулся парк, и я направилась туда. На скамейке под синими деревьями сидела цыганка, ее пестрый и странный наряд бросался в глаза. Я знала, что родина цыган – Земля (кто сказал, что у цыган нет родины?), что они кочевники. В последнее время на Нурити землян не жаловали, но, видно, цыган это мало трогало. Кочевая жизнь, что у них в крови, сделала свое дело – и вот эта цыганка здесь, на Нурити.

Почему я определила, что женщина – цыганка, я не знаю, слышала, и отец упоминал о них, первый раз в жизни я видела одетого не в нуритянскую одежду и смотрела во все глаза. Цыганка заметила, подбежала ко мне и потянула за хитил. Она была невысока – чуть выше меня, довольно молода и красива, черноброва и черноглаза, смугла; резкое лицо оттеняли темные волосы, повязанные алым платком; точеный нос с тонкими ноздрями, пунцовый рот с оскалом белых зубов.

– Не жалей клак, желтоглазая, и я открою твое будущее. Дай немного ки.

Я порылась в сумке, достала деньги, которые дали на обед, вручила женщине, предупредив:

– Вы не смотрите, что я маленькая. Без обмана.

– Конечно, ты что! – цыганка усмехнулась.

Мы устроились на дугообразной скамейке так, что оказались лицом к лицу. Гадалка мельком посмотрела на мои ладони и мягко накрыла своими смуглыми руками, взглянула в лицо. Я не смутилась и не опустила глаза. Цыганка склонила голову набок и вздохнула.

– У-у, желтоглазая, ты родилась под счастливой звездой. Я вижу большую любовь, деньги и счастье.

– Отец мне говорил, что гадалки всем пророчат счастье, любовь до гроба и кучу клан. Я понимаю, вам надо заработать ки. Так оставьте их себе и не нужно мне рассказывать сказки.

Я угрюмо и сердито посмотрела на женщину и хотела встать, чтобы уйти, но цыганка продолжала держать ладони в своих руках, не отпуская меня.

– Хорошо, – приглушенным голосом произнесла она. – Скоро для тебя наступят тяжелые дни, настолько тяжелые, что они заглушат твою боль. В этой темной пелене твоей жизни – а тебя ужасает мгла – я вижу тонкий светлый лучик – тебе поможет маленький народ. Но вот он вспыхивает, как ослепительная сверхновая! А дальше темнота... – Она гипнотизировала меня своим мистическим голосом, я слушала ее, словно что-то понимала из ее речей! – В твои одиннадцать лет... Ты останешься одна во всей Вселенной. Ты будешь познавать, ты будешь счастлива. Потом в твою жизнь войдет зеленоглазая. Хотя она далека до совершенства, в ней ты будешь видеть идеал. Ты будешь верна ей как раба, не пожалеешь ни жизни, ни свободы, ни чести.

– Что?! – от возмущения я вскочила, вырвав ладони из ее рук. Волшебство исчезло.

– Она изменит твою жизнь. И еще, ты вознесешься высоко, и, может, станешь счастлива. Все, – цыганка вздохнула и смолкла, поняв, что я уже не слушаю ее.

Я медленно пошла прочь. Я так и знала, что она меня обманет. Наговорила загадками и хватит. Пусть меня поберет чума, если я что-нибудь поняла! Единственное, что я поняла, так то, что гадалка соврала, и поняла я это тогда, когда она заговорила о зеленоглазой. Во-первых, у меня строгий критерий насчет красоты, а во-вторых, мою свободу и честь я никому не отдам ни за что на свете.

 

Я сдержала слово. Отныне я пакостила Катруне во всем. То сок ее оказывался соленым, то в сумке находила дохлую чонку, а в тарелке – синка[18]. Она знала, чьих рук эти дела, но поймать меня с поличным ей не удавалось. Катруня пыталась платить тем же, но я была настороже и более ловка и сообразительна, так что ее старания почти пропадали даром. По крайней мере, они меня мало доставали, а бойкот в классе, устроенный мне ее помощью, меня вовсе не волновал.

Катруня своим скудным умом не могла понять, как, если она не отходила от тарелки с салатом почти ни на шаг, мне удавалось подсунуть ей всякую мерзость. Так она мне однажды и закричала на всю столовую после очередного синка. Живого. Я, конечно, в лживом недоумении и ехидной улыбкой разводила руками, сама от себя не ожидая такой ловкости и прыти.

Катруня тупая, как бревно. Ее ничего не стоило обдурить. Один раз я написала на спинке катруниного стула проявляющимися чернилами знак Ф. Бесцветный рисунок отпечатался на ее хитиле и через некоторое время проявился. Шутку оценили, правда, большинство не смели смеяться дочери богача в лицо, но за спиной никто не упустил шанса [19]. Деньги собирают подхалимов, но не друзей.

На другой день Катруня провела рукой по спинке стула и, успокоенная, села. Встать не смогла – я добросовестно намазала сиденье клеем "Захват". Меня мгновенно подняли, как главную подозреваемую, но поделать ничего не могли – я была невиновна: все видели, когда я вошла в класс, потерпевшая уже сидела за партой.

На третий день Катруня тщательно проверила спинку и сиденье, достала чистенькую тряпочку, протерла. Затем осторожно села и расслабленно вздохнула. Ну что с ней поделаешь? Мне даже неинтересно стало.

В результате ей пришлось снимать туфли, их отдирали от пола всем классом. Один отодрали.

Учитель знал, что я невиновна, несмотря на бешеные вопли Катруни, утверждавшей обратное, – мы с Глошей опоздали на урок, он даже проверил видеорегистрацию входивших в Дом Знаний. В отличие от учителя Катруня знала, что это мои козни, но не знала, как это доказать. Ответ легок и прост: ничего не стоило прийти пораньше, когда в классе никого нет, пробравшись в Дом Знаний через окно уборной, которое я предусмотрительно заблокировала скрепкой, чтобы оно не захлопнулось, сделать черное дело, уйти и на дереве в парке переждать, пока все соберутся.

Мне не очень нравились мои интриги. Если бы я могла вызвать Катруню и драться с ней по-честному, как с Симутом. Так ведь она не станет. И моя жажда мести была не утолена. В моей голове роились два плана, и я еще не знала какой выбрать.

Катруня сама мне помогла выбрать... третий.

На обеденной перемене из нашего класса в столовую ходило более половины. Глоша игнорировала ее, экономя семейный бюджет, и уплетала мамину стряпню где-нибудь в укромном месте. Я тоже столовую редко посещала, голодая, но сейчас мне просто надо было находиться поближе к врагу. И вот я сидела в столовой за столом, потихоньку хлебала суп.

Катруню я не опасалась, все пакости за нее делал верный Симут. Как-то он измазал экран моего компьютера, и мне пришлось сначала выслушать все, что Сырой думает обо мне и моем отношении к учебе (вот это он зря: если бы не моя неряшливость и невнимательность, и не предвзятость Сырого, я была бы почти отличницей), а затем остаться после уроков и отдраивать монитор "миникома". Поэтому я больше следила за Симутом, чем за его хозяйкой.

И правильно делала. Повернувшись, я увидела поднимавшегося со стула Симута. В руках он держал тарелку с супом. Для чего твой враг и друг твоей неприятельницы встает с супом, когда все вокруг мирно едят, включая и тебя? Правильно!

Я вскочила со своего места и предостерегающе протянула руку:

– Стой. Я знаю, что ты собрался сделать. И я знаю, по чьему приказу ты это хочешь сделать. Поэтому не думай, что я, чтобы отомстить, буду возиться с тобой. Поэтому слушай хорошенько. Если ты выльешь на меня суп, то я, клянусь!, опозорю Катруню не на весь класс, как задумала, а на весь Дом Знаний или, может, на весь город. И ты знаешь, что я сдержу слово и это сделаю. И Катруня тоже знает, – я ткнула в сторону застывшей Катруни. По всему ее виду было ясно, что она не сомневается в реализации моих угроз. Бедная, до этого момента она и не подозревала, что все мои мелкие пакости по отношении к ней – это разминка, а ее ждет более ужасное и масштабное продолжение.

Симут в нерешительности постоял, покачал тарелку и вылил суп на голову рядом оказавшейся Ганне. Он должен был хоть что-то сделать в ответ на мои слова. Все засмеялись, Ганна тоже.

Не смеялись только я, Симут и Катруня.

Весь оставшийся учебный день Катруня сидела, как пришибленная, а на свою утонченную подругу Симону внезапно за что-то грубо накричала, та даже опешила и обиженно надула губки.

После уроков я осталась в классе, чтобы Сырой смог излить на меня всю желчь, которую скопил за день. И все из-за того, что я в сердцах сказала упрямому компьютеру:

– Чтоб тебя чума заела!

О Нурити, разве можно в Доме Знаний ругаться! Значит, мальчикам можно – мальчиков Сырой побаивается, а девочкам нельзя – у девочек нервы крепче, поэтому их можно оставлять после уроков и орать на них. Так что, Рэкса, ты поняла? Больше ругаться не будешь? Поняла?! Я энергично кивала или отрицательно мотала головой в зависимости от вопроса. Честно говоря, я никогда вслух не ругалась, а раньше – и про себя. Но видимо, моя грубая натура пробивает броню аристократического воспитания моей Снежаны. Я готова была согласиться с Сырым о чем угодно, лишь бы ему не вздумалось пожаловаться родителям. Рэкса Крайт ругается, как уличная торговка!

– Вот и хорошо, – пробормотал Сырой, оглушительно сморкаясь в платок, – посиди и подумай.

Он положил платок в карман и ушел. Я скорчила гримасу и скорее назло, чем всерьез проворчала:

– Чтоб его чума заела.

Сидеть в классе я не собиралась. Но прежде чем я вышла, в комнату вошла Катруня и остановила меня:

– Послушай, Рэкса, что мне сделать, чтобы ты от меня отстала?

– Ничего. Тебе надо было подумать, прежде чем натравливать на меня Симута.

– Я пошутила. Неужели ты не понимаешь, что это была всего лишь шутка!

– Шутка? Сначала посмеяться надо мной, так, чтобы я не заподозрила тебя, потом радушно пригласить в гости, чтобы повеселить богатых друзей наивной дурочкой Рэксочкой. А ты шутница, как я погляжу. Шутка с Клоритой, ты помнишь Клориту, Катруня? (Клорита отказалась принести сок из столовой. Тогда Симут принес сок и по приказу своей хозяйки вылил его на Клориту. Та расплакалась и высказала Катруне все, что о ней думает, добавив: "Не хочу тебя не видеть!" Катруня сказала: "Замечательно!", и больше Клорита в классе не появлялась. Она была небогатой, в отличие от отца Катруни.) Затем шутка с Ганой, когда ты обманом  у нее выиграла и заставила бегать перед Домом Знаний, крича: "Я – сукопа, я – сукопа!" А шутка с Глошей! Я не стала связываться с тобой лишь только потому, что Глоша умоляла меня не защищать ее, она боялась, что с ней случиться то же, что и с Клоритой. Да и много у тебя было шуточек насчет остальных. Ты любишь шутить над другими. Раз ты такая любительница юмора, так почему тебе не нравится, когда шутят над тобой? – свой монолог я выплеснула единым махом.

– Ты тоже шутила. Над Сырым.

– Не сравнивай меня с собой. Если меня не трогать, я не трогаю тоже. Я хоть раз обидела почем зря? Мне нет дела до остальных, можешь шутить над ними и дальше, но зря ты попробовала взяться за меня. Это твоя ошибка.

– Ты злая, – прошептала девочка, расширив глаза, словно впервые увидела меня.

– Да, я злая, и ты убедишься через несколько дней. Надеюсь, это тебе послужит хорошим уроком. – Я собралась уйти.

– Рэкса, – робко произнесла Катруня. Я резко развернулась; она жалко выглядела, – а если я попрошу прощения? Я никогда ни у кого не просила прощения.

О, надменная Катруня, как же мне этого не знать! Ты в свое время всему свету успела похвастаться о том, что никогда не просила и не будешь просить прощения.

Я прищурилась, она испугалась, что я откажу.

– Хорошо, – сказала я, она облегченно вздохнула. – Завтра. При всех. – Катруня замерла, потом согласно кивнула. Я продолжила. – Перед Симутом.

Застывшее лицо Катруни выражало негодующий вопрос "Что?!", затем она возмущенно выпрямилась:

– С чего бы?!

Я пожала плечами:

– Я тебя не заставляю.

Я направилась к двери и уже выходила из комнаты, когда до меня донесся сдавленный шепот дочери богача:

– Хорошо. Я согласна.

 

Когда закончился последний урок и ушел учитель, Катруня поднялась со своего места, вышла к доске и развернулась лицом к классу, своим авторитетом заставив смолкнуть взбудораженных наступившей свободой от уроков одноклассников. Вид у нее был – еще тот! – как у человека, для которого просить прощения – страшное унижение. Особенно в присутствии всех. И особенно у нищего. Я это знала, иначе не согласилась бы на столь легкое для кого-нибудь другого наказание.

Катруня громко попросила прощения у Симута за то, что использовала его в целях обидеть Рэксу. Он выглядел очень забавно: с глазами как лепешки и отвалившимся на грудь подбородком. Затем Катруня понесла отсебятину, право, я не просила ее об этом: попросила прощения у меня и Глоши.

Глоша сказала:

– Вот это да! Как тебе удалось, Рэкса?

– Психология, – наставительно произнесла я. Я убедилась, какие у Катруни подруги, даже жеманная Симона, и знала, что не пройдет и трех дней, как над богачкой будут потешаться все те, кто так любезно присутствовал на ее Дне рождения. Этот позор ей забудут нескоро!

– Я удовлетворена, – сказала я и вытерла руки о свой белоснежный хитил.

 

 

10. ТОВАРИЩ, МЫ ЕДЕМ ДАЛЕКО...

 

У меня мало друзей. Я резкая и нетерпимая. Если мне человек или что-то не нравится, я могу высказать прямо в лицо, причем в грубой форме. Так получилось, что большинство из моих друзей – мальчишки. С ними мне интересней, у них свои правила, по которым мне больше нравилось жить. С ними я не стеснялась быть грубой и жесткой, быть такой, какой я была на самом деле. Глошка меня понимала и принимала такой, какая я есть, она была естественной, без условностей. Когда я ее потеряла, я осталась без друзей.

Как-то раз Гоша и Глоша не пришли в Дом Знаний. После уроков мы с Офелией решили зайти навестить их и узнать в чем дело. К моему удивлению калитка их скромного домика оказалась запертой. Мы взглянули на дом. Он стоял маленький, какой-то пустынный и холодный. Брошенный.

Офелия поежилась:

– Давай не будем заходить. Что-то странно и страшно. И неуютно.

Я сунула ей свою сумку и решительно перемахнула низкий заборчик.

– Жди меня здесь, – сказала я и направилась к входной двери.

Внутри царил беспорядок, словно кто-то искал что-то или наспех собирался.

– Эй, есть тут кто-нибудь? – крикнула я, не надеясь на ответ.

– Нет тут никого, – ответили мне, и из второй комнатки вышел солдат. Увидев меня, он расслабился. – Ты кто?

– Я Рэкса Крайт, – и спохватившись, что солдат скорее интересовался не моим именем, добавила: – В этом доме живут мои одноклассники. А где здесь все?

– Уехали. Иди, девочка, не твоего ума дело. Я что сказал, иди отсюда, – прикрикнул он.

К Офелии я вернулась с растерянным и удрученным видом.

На наш рассказ мама сказала:

– Возможно, они переехали.

Она, вероятно, считает, что я того. Глошка обязательно бы меня известила, что переезжает, и они не стали бы так собираться, разбрасывая вещи. И стражник мне не приснился... Я не стала дальше расспрашивать мать: если взрослые не хотят о чем-то рассказывать, они не расскажут, хоть режь. Я знала, если тихонько сесть под лестницей в уголок за ажурной сеткой, можно много интересного и поучительного услышать.

Оказалось, Гоша тайно выращивал цветок-нурити (он бредил ими). Кто-то узнал об этом и донес. Доносчик получал вознаграждение и имущество, включая дом, преступника. Эх, Гошка, ты не ведал, что вытечет из твоего поступка. Нельзя нарушать закон Хадашаха. Мать Гоши схватили, но отцу с детьми как-то удалось убежать. Гошин отец заходил к нам, и мой папа на свой риск дал ему кланы и лакси, чтобы они могли подальше уйти и скрыться. Гораздо позже я узнала, что донос – дело рук Симута. Катруня нечаянно проговорилась или специально, а может, выдумала (хотя очень похоже на правду), чтобы отмстить Симуту за свое унижение перед ним, натравив таким образом меня на своего слугу. Жилье Рощиных доносчику не досталось, дом продали, чтобы оплатить симутовы долги за учебу катруниным родителям. Я не успела ничего предпринять и выяснить, потому что в тот день произошло то, что полностью перевернуло мой мир…

 

Каникулы скучно прошли без наших друзей. К их дому мы больше не приближались, неосознанно избегая его. Расставшись с Гошей я как-то постепенно потеряла связь с нашими общими мальчишками-приятелями.

И вот мы месяц уже ходим в Дом Знаний. За это время я свыклась с мыслью, что Глоша не сидит со мной рядом и мы, как прежде, не будем дурачиться, как маленькие. В первое время я забывалась и со словами "А ты знаешь, Глоша..." поворачивалась, и натыкалась глазами на пустое место. Я сидела одна. Всякий, кого учитель сажал рядом со мной, на следующий день возвращался на свое прежнее место, ибо я делала все возможное, чтобы это произошло.

Эх, Глошка, где ты там, Тонкий Стебель?

Товарищ, мы едем далеко,

Подальше от нашей земли...

 

 

11. ПЕРВЫЕ БЕДСТВИЯ

 

Я дождалась, когда Офелия выйдет из Дома Знаний, и мы не спеша отправились домой. Мы молчали, я находилась в смятении от слов Катруни о доносе Симута на Рощиных. По дороге попалась Лирка; к нашему удивлению, она направлялась домой пешком. Естественно, по дороге заигралась настолько, что мы ее нагнали. Почему же отец не заехал за ней на взятом напрокат лакси? На наш вопрос она пожала плечами и сердито топнула толстенькой ножкой. Скорее удивленные, чем встревоженные мы втроем прибавили шагу. Дома нас никто не встретил.

– Мама! – крикнула я.

Из небольшой комнаты-кабинета на первом этаже, шатаясь и поддерживаясь за косяк, вышла мать.

– Отец... – только и смогла она сказать хрипло и зарыдала. Безудержно, словно только сейчас ее прорвало, увидев нас.

– Что с ним? – напуганная, вскричала я, бросилась к маме и заглянула в комнату.

Отец лежал на диванчике, и мне сначала показалось, что он просто спит. Однако грудь его не вздымалась. Я упала перед ним на колени, я не почувствовала его дыхания, не услышала стук его сердца.

– Папа, папа, – шептала я, гладя его коралловые волосы, непослушные слезы катились из глаз, – ведь ты спишь, правда, папа? Ты не можешь умереть, ты такой добрый, сильный, ты лучше всех. Ты не можешь умереть, ведь я тебя люблю!

Я знала, что он не умер, но почему же я убеждала себя в этом?!

Мама пыталась поднять меня, но я отбивалась и восклицала:

– Отпусти меня, отпусти! Я подожду здесь, пока отец проснется.

– Тихо, Рэкса.

– Ты права. Извини. Я не подумала, что своим криком разбужу отца, – перешла я на еле слышный шепот.

Мать резко вытерла мне слезы и сердито и громко прошептала:

– Иди в комнату, не говори глупостей, – словно дала пощечину.

Я послушалась. Она никогда меня не понимала, как отец.

Лира сбивчиво пересказала слова матери, что в лаборатории произошла утечка смертельно ядовитого газа. Как случилось, неизвестно. Одни работники считали, что Граберт Крайт пытался ликвидировать утечку газа, другие – что все произошло по вине отца, так как он единственная жертва.

Офелия сидела в кресле, поджав ноги и спрятав лицо в коленях. Я поднялась наверх и закрыла за собой дверь. В моей голове стояла пустота. Я тяжело опустилась на диван, уставилась в окно. Светило солнце, оно не знало, что нельзя светить. Как легко потерять жизнь, так легко, что даже не верилось. Даже сейчас. А глупое солнце светит.

На меня нашло оцепенение. Я, вероятно, еще не осознавала, что отец уже не будет со мной играть, изучать английский, улыбаться, не будет раздаваться его сочный раскатистый смех.

Руки сжали кулон – подарок отца. Небольшой полумесяц на золотой цепочке, усеянный крохотными бриллиантиками. Когда отец дарил мне его, он сказал: "Этот кулон дал мне отец, которому подарила кулон моя бабушка. Теперь я дарю его тебе. Носи его и знай, что я всегда буду с тобой рядом, Рэкса".

В зеркале я увидела свое лицо – застывшая маска с бессмысленной улыбкой, навеянной воспоминаниями. В глазах – боль, а рот растянулся. Я ударила изо всех сил свое отражение.

Боли не было.

Послышался громкий властный стук во входную дверь нашего дома. Я приотворила дверь комнаты и взглянула вниз сквозь перила. Входную дверь открыла мать. Это были солдаты Хадашаха.

– Здравствуйте, со, – вежливо поприветствовали они Снежану, словно пришли с хорошими новостями. Мать сжала на груди хитил.

Зачем они пришли? Плата за потерю члена семьи перечислялась чуть ли не автоматически. Очевидно, не хватало клан, догадалась я, отец снял со счета некоторую сумму для помощи Рощинам. Ничего, мы достанем ки, продадим что-нибудь.

– Извините, со, Вы, очевидно, знаете, что Вам отказано в контрибуции.

Мать опустила голову:

– Все еще помнят, а прошло уже столько времени...

В контрибуции отказывали преступникам и их детям. Неужели опасное прошлое связано с родителями матери, о которых в нашей семье никто не знал...

Быстро же солдаты Хадашаха появились в нашем доме! Ну конечно – о смерти отца власти скорее узнали, чем если бы он умер дома.

Я встрепенулась, когда поняла, что все сейчас у нас отберут. Двое солдат уже поднимались по лестнице наверх, а третий сидел с моими домочадцами. Я заскочила обратно в комнату, прикрыла дверь. Я не хотела, чтобы они меня нашли, не знаю, почему – просто доверилась своей интуиции. Я сжалась в комок и зажмурила глаза, шаги солдат приближались. Фу, прошли мимо, направляясь в комнату родителей. Я вскрыла свою копилку, где хранились две монеты по сто клан. Я сжала их в кулак и шмыгнула к лестнице.

Теперь я знала причину желания скрыться от солдат – я должна спрятать космолет. Они не смеют его отобрать, "Орбиорт" мой, память об отце, я обязана его сохранить!

Укрытый садом, гараж примыкал к дому сбоку, и я надеялась, что солдаты пока не обратили на него внимания.

Я осторожно спустилась вниз и замерла на последней ступени, прижавшись к полупрозрачным перилам. В холле спиной ко мне сидел солдат, стороживший мою семью. Мать держала на руках Лиру. Сестра не смотрела в мою сторону, но она могла лишь повернуть голову, и ей ничего не стоило назло закричать, обнаруживая меня.

Я посмотрела на Офелию. Она едва кивнула, все понимая. Подняв свое миловидное личико, она кротко попросила пить. Солдат не мог отказать, и мать с детьми вместе с ним отправились на кухню.

Я скользнула к входной двери, выскочила во двор, забралась в космолет и тихонечко вывела его из гаража. Я не пустила катер в воздушное пространство, боясь, что меня заметят, а низко повела его на воздушной подушке, едва не касаясь земли. Управлять им в таком режиме оказалось не сложнее, чем лакси, но для космического корабля он был маловат, а для наземного транспорта – слегка великоват, и я все боялась, что сейчас что-нибудь разнесу.

Интересно, куда я собралась его прятать? Я не знала, зарегистрирован ли "Орбиорт" или нет. Как правило, все корабли регистрируются, поэтому лучше его изменить. Я вспомнила, как Гоша, хвастаясь, мне однажды показывал одно место, где делают, но ничего не спрашивают. Там работал друг друга его отца. Туда-то я и направилась. Больше мне некуда было деваться.

Я осторожно въехала в маленький дворик. Нет, я не зря тревожилась. Во дворе стояли какие-то металлические бочки. В них-то я наконец и врезалась. На грохот из дома, вернее, мастерской вышел старик, крепкий и высокий, с веселыми глазами. Я сразу ему поверила, иначе к чему вся моя суета.

– Мне необходимо изменить корабль, – без предисловий сказала я и сунула ему монету. Я не знала, сколько услуги стоят, но надеялась, что хватит.

Старик посмотрел на монету, потом на меня, усмехнулся. Он не стал возмущаться, что не занимается такими делами, наверное, он мне тоже поверил, кивнул, гикнул. Вышли два парня-близнеца.

Старик сказал мне:

– Не беспокойсь, все будет сделано.

Румяная пожилая нуритянка с добродушным лицом вышла из дома, вытирая крупные ладони о пышный хитил, взяла меня за руку и повела в дом.

Здесь вкусно пахло жареным, я почувствовала, что голодна. Хозяйка, улыбаясь, поставила передо мной на стол стакан молока и положила душистую булочку. Я отрицательно помотала головой – не есть же я сюда пришла!

– Я пойду, спасибо.

Взглянув в мои глаза, женщина тихо промолвила:

– Нет, пока ты не отведаешь, тебя я не отпущу. – Что она в них увидела?

Я не пила молоко, в нашей семье предпочитали соки и солвич, пусть и более дорогие.

– Спасибо, со, – сказала я и вздохнула. О Нурити, как же здесь уютно, по-домашнему! После того, как напряжение спало и корабль оказался в надежных руках, на меня нахлынула волна боли и горечи. Я не выдержала и разрыдалась. Мне было странно плакать перед чужим, совершенно посторонним человеком, и стыдливое сознание этого не уменьшало, а усиливало поток моих слез.

Под действием тепла и участия доброй нуритянки я, всхлипывая, рассказала ей про свои беды. Она решительно уложила меня на диванчик, на котором я сидела.

О Нурити, как я устала, но мне пора идти, – сказала я себе и задремала. Как я могла уснуть после всего, что случилось, словно не было смерти отца, конфискации имущества, угона собственного космолета?!

Когда я проснулась, немного смущенная, за столом на кухне сидели двое сыновей, а хозяин, выглядывая из дверей во двор, кричал кому-то:

– Лéмон, ты хотел газовый баллончик...

– Потом как-нибудь, дедуня, – ответил звонкий мальчишеский голос.

– Разбудил? – спросил старик, заметив, что я не сплю.

– Нет, пожалуй, я задержалась.

Чтобы скрыть смущение, я вскочила, взглянула в окно. На улице было еще довольно светло. Я вышла на крыльцо и увидела мой космолет. Я его узнавала, и в то же время он был чужой. Вместо "Орбиорт" на боку светилось скромное "Консьян" и чужой код.

Я довольная заспешила к катерку, но рука хозяина остановила меня.

– Погодь, куда ты так рванула? Приходи завтра.

Я кивнула. Старик вновь остановил меня.

– Я... вот... Возьми обратно, – он сунул мне в ладонь мою монету, – теперь она тебе очень понадобится.

– Я так не могу.

– Сможешь. Ты думаешь, что я такой уж бескорыстный? Я знаю, когда-нибудь это мне учтется. Теперь я буду знать, что есть человек, который поможет мне. Пусть не ты, а кто-то другой, которому помог тот, кому помогла ты. И еще. Спрячь этот кулон.

Я благодарно улыбнулась. С тех пор, как отец подарил мне кулон, я его не снимала. Я не собиралась отдавать его в казну Хадашаха. Я сняла цепочку и сунула за широкий пояс.

Я побежала к дому. Мне и в голову не приходило, что старик, вернув монету, мог гораздо больше получить, продав космолет или выдав меня.

Дом опечатали, а нуритянка с тремя детьми и небольшим узлом вещей была выгнана под вечер на улицу. На страже дома остался стоять солдат.

Лирка заревела. Мать дрожала как от озноба. Офелия прижалась ко мне. Мы стояли перед нашим бывшим домом, не в силах сдвинуться с места. Мы совершенно не знали куда идти. Быстро наступала ночь, прохладный вечерний ветер пронзал нас сквозь легкую одежду.

Мать неровным шагом приблизилась к стражнику:

– Милостивый со, мой муж и я сироты, и нам некуда идти, а сейчас ночь. Разреши нам переночевать в нашем доме. Клянусь, мы ничего не возьмем. Только переночевать!

Снежные волосы слабо отсвечивали в наступающей мгле. Стражник направил на нас свет фонаря, при котором сверкнула тонкая короткая цепочка бракосочетания – она не переходило в казну Хадашаха.

Неуверенность скользнула в янтарных глазах Снежаны, когда она потерянно на нас оглянулась. Но Лира ревела, а Офелия еле стояла на ногах; даже у меня, старшей и сильной, текли по щекам слезы. Нет ничего хуже, чем непонимание происходящего и невозможность что-либо с этим поделать, понять и принять.

Мать вздохнула, судорожно сорвала с шеи цепь и сунула ее в ладонь солдата.

Мы разместились на широкой софе в гостиной. Я мгновенно заснула, но ночью проснулась, задыхаясь от внезапной щемящей тоски. Сквозь незашторенное окно комнату заливал голубым светом Рэндо, и на фоне светлого окна темнел силуэт.

– Офелия, – прошептала я, подойдя к ней, – ты чего не спишь?

Она не ответила, продолжая глядеть в никуда. Я тронула ее за плечо.

– У меня пусто, – отрешенно сказала она, – вот тут.

Она ударила себя в левую часть груди.

 

Утром, пока все спали, я побежала к старику за космолетом. Несмотря на раннее время старик находился в мастерской, бодро копаясь в двигателе лакси.

– Что ж, можешь забирать, – сказал он, оторвавшись от работы.

Неуверенность мелькнула на моем лице.

– Не беспокойсь, никто не заподозрит.

– А код? Опасность есть?

– Ну, ни от чего в жизни не убережешься. Если ты не будешь всовываться в передряги и привлекать внимания.

Я подрулила к стоянке, припарковала катер с краю.

– Я хочу оставить корабль на долгий срок, – сказала я молодому синеволосому нуритянину, служащему на стоянке.

– Это Ваш космолет? – с небольшим удивлением вопросил он.

– Ну да! Что же Вы думаете, маленькие девочки воруют космолеты налево и направо?!

– Я ничего не думаю, – немного растерялся от моего напора юноша. – Просто лучше было, чтобы корабль припарковали взрослые.

– А я, Вы полагаете, слишком мала, чтобы припарковать свой космолет? – наступала я на него в отчаянном испуге, что вся моя затея сейчас провалится: куда я денусь с космолетом? – Отец подарил его мне, и я сама им распоряжаюсь! – голосом капризной богатой любимой дочки произнесла я. – Ладно, со, этого хватит? – я вручила ему монету в сто клаков.

– На полгода. Оформите анкету, – сдался служащий.

Он подошел к полуметровому столбику с экраном и клавиатурой, охранявшему площадку стоянки моего корабля, заложил код, название космолета, день парковки, сумму денег.

– Ваше имя?

– Сян. Рэкса Сян.

Он набрал мое имя.

– Теперь приставьте большой палец сюда.

– Зачем? – я испугалась, что меня раскроют и узнают, что я никакая не Сян.

– Для подтверждения данных, которые я занес в "охранник". Вы так же сможете убрать охрану раньше срока, если корабль вам понадобится: наберете запрос и приложите палец, – машина будет знать, что вы хозяин.

– Конечно, – с деловым видом я припечатала пальцем в окошко, компьютер подал сигнал, что я принята.

– Не забудьте, что охрана отключится ровно через полгода, и мы не будем отвечать за корабль.

– Понятно. Не забывайте следить за ним.

– Как можно! – обиделся охранник. – Я делаю свою работу хорошо.

Мою вторую монету мы разменяли на мелкие и купили по стакану сока с булкой в дешевом ресторанчике.

Итак, с уходом этих монет ушло и мое веселое беззаботное детство. Мне было шестнадцать и три ралнот[20].

 

 

12. МАРЫСЯ

 

Весь день мы ходили по большому городу в поисках жилья и какой-нибудь работы, забредая в такие места и районы, о возможности существования в богатой столице планеты которых никто из нас и не подозревал. Но в городе проживало полным-полно бедных, которые подобно нам искали любое средство для существования, так что работы мы не нашли. Мы обошли все дешевые гостиницы и арендные квартиры, но плата сразу за месяц даже в них для нас была слишком высока.

Под вечер грязная узкая улочка, вдоль которой тянулись двух-, трехэтажные серые убогие дома, вывела нас, вконец измученных, на пространство, на первый взгляд отведенное для свалки. Так оно и оказалось. Тут и там валялись огромные бочки, рухлядь, объедки, другой мусор. Подойдя ближе, я увидела, что бочки служили домами для нищих. Возле некоторых так называемых квартир примыкала нелепая пристройка, сколоченная из всякой всячины, начиная с гнилых деревяшек до картонок из-под ящиков.

Мы обошли каждую бочку, но они все, увы, были заняты.

К нам с нескрываемым любопытством глазея подошел маленький старик, одетый в грязный хитил, из-под которого торчали кривые ножки в огромных деревянных башмаках. На грязном подбородке топорщилось несколько волосинок. Он посмотрел на нас, сощурившись, слезящимися глазами.

– Вы новенькие? – он с неприязнью посмотрел на наши богатые хитилы. – Конфискованцы.

Он захихикал.

– Туто были одни, как вы. Родственники-то их не приняли, друзья не помогли...

– У нас нет родственников.

– И друзей?

– Раз не помогли, стало быть, нет, – резко ответила мать, а я подумала, что единственными друзьями, которые помогли бы нам, были Рощины. И почему так получилось, что у такого замечательного человека, как мой отец, не оказалось друзей!

– У богачей не бывает настоящих друзей, – сказал старик.

– Ну почему же...

– Но не в вашем-то случае! – с ликованием перебил старик.

– Послушайте, или помогите найти свободную бочку, или не мешайте! – мать пошла от него прочь, а Лирка тайком от нее показала вредному нищему язык.

Я с радостью отправилась за ними – мне совсем не понравился этот противный старик – но приостановилась подождать Офелию, не спешившую покинуть нищего.

– Извините маму за резкость, – сказала она, – мы все так растеряны.

Еще прощения просит, подумала я, если бы не бедняки, может, друзей у нас было бы побольше!

Старик улыбнулся, довольный.

– Ты славная девочка. Не то, что вон та, у которой глаза так и жгищут. Как звать-то тебя?

– Офелия. А Ваше имя?

Я переминалась с ноги на ногу. Вздумалось ей вести светские беседы.

– Мать назвала-то меня Слезка, я-то был младшим и лишним ребенком, а семья-то большая. Когда я вырос, некоторые-то прозвали меня Ворчуном.

– Меня отец звал Солнышком.

– Он любил тебя, – голос старика потеплел.

– Да, очень, – Офелия улыбнулся, а глаза наполнились слезами.

– Как ево звали-то?

– Грабертом. Граберт Крайт.

– Так он умер?! – горестно вскричал нищий, и по его лицу потекли слезы. – Вы дети Крайта?

– Со, со, – закричал он, призывая мою мать и подбегая к ней на кривых ножках.

– Как жалко-то, что он помер-то. Мы, нищие, слышали о его доброте. Если бы я знал, что вы... что он... – старик запинался, теребя рваный подол хитила. – У вас-то нет жилья? Я живу один в бочке-то и могу на ночь перебраться к приятелю в ево бочку-то. Он-то тоже один живет. А девочек-то можно по бочкам раздать. Мы-то рады помочь.

Мама слегка скривилась от столь заманчивой перспективы ночевать в бочке после нищего, посчитав за лучшим отдать все наши деньги за ночь в гостинице, но, поняв, что ее брезгливость и надменная чистоплотность слишком дорого стоит и теперь не по уровню нашего пояса, промолчала и неуверенно улыбнулась.

Старик пронзительно свистнул. Из бочек и пристроек повылезали нищие.

– Братья, – сказал Слезка, – ето жена Крайта и ево дети. Они-то конфискованцы. Им негде спать.

Больше ничего не требовалось говорить.

Нас, детей, мгновенно разобрали. Нищие жили по одному, реже по двое в бочках. Я попала к молодой красивой нуритянке, ей было около двадцати девяти ралнот[21]. Ее звали Марыся. До полуночи она расспрашивала меня о жизни богатых, о красивой жизни. Я ее слегка разочаровала, рассказав о своей семье скупо и довольно скромно.  Ее печальные глаза, с такой жадностью смотревшие на меня при встрече, воодушевили меня и напрягли память и воображение. Она жаждала услышать роскошную сказку, которая и на самом деле нечасто встречается. Я пустилась в красочные описания празднеств и нарядов, вспоминая подробности из болтовни Катруни и девочек нашего класса, из увиденного и прочитанного. Я никогда не умела рассказывать, но тут на меня словно вдохновение напало.

В ответ Марыся рассказала печальную историю о себе.

Она жила с родителями в маленьком домишке очень бедно и впроголодь.

– Матушка жалела меня, а отец требовал, шоб я пошла замуж или приносила достаток в дом. Но разве найти хорошую работу, ежели и отец кое-как находил себе дело? Я была в тягость. Чего оставалось мне, молоденькой и красивой? – Она покачала головой, обвязанной платком. – Моя красота продавалась. Мне предложили, я подумала – да и шо думать-то – и согласилась, а потом покатилось-поехало. Правда, я не многово получала. Я никово не виню, у меня не было выбора а может быть, и был, но я ево не нашла. Мне было двадцать семь ралнот.

– Где же теперь твои родные? Почему ты живешь в бочке? Где твой дом?

– Я теперича одинешенька – все погибли. Ночью случился пожар, матушка да младшие мои сестренки и братишечка сгорели заживо вместе с домом. Меня не было, когда этово приключилось. Отец сильно обгорел и вскоре помер.

Мне было очень жаль Марысю. Я слушала ее прерываемый судорожным кашлем рассказ, смотрела в блестевшие в темноте глаза, словно ее трагичная судьба смогла умалить мою беду.

Она подняла руки и почесала голову сквозь платок.

– Нищие все стригутся из-за экономии, а я нет. У меня единственное, шо осталось – этово мои красивые волосы. Они у меня вот какие, – девушка провела рукой у пояса. – Мне приходится носить платок.

– Еще до пожара, – продолжила Марыся рассказ, – я встречалась с парнем. Он был меня старше. Ево звали Якон. Он меня шибко любил. Он знал, чем я занимаюсь, и не осуждал меня. Но я сомневалась, буду ли я ему хорошей женой, и мне не хотелось жить в бочке, а он был нищ. Но после пожара у меня не осталось выбора. Якон ждал меня с распростертыми обиятиями.

Марыся закашлялась.

– Якон обожал меня. Он запретил мне продавать себя. Он сказал, что лучше сдохнем с голоду, чем он позволит этово мне. Он поклялся, шо вытащит меня из нищеты, может, так оно и было бы, но когда? Нам было ужасно тяжело. Я не выдержала, – Марыся склонила голову, – мужу сказала, что мою полы в одной таверне. Он мне поверил. Но однажды он узнал. Была зима, а он ушел ночью и не возвращался. Бочки были придвинуты вкруг, внутри круга разводили костер, шоб какоево тепло да было. А он где-то бродил ночью, утром пришел весь обмерзший. Я с ужасом ждала этовой встречи, была уверена, что прогонит меня, раз сам не ушел. А он... он подошел ко мне, – нежно проговорила Марыся, – встал на колени передо мной и поцеловал мои руки. "Прости меня", – сказал он. – Марыся мечтательно зажмурилась, и с закрытых глаз скатилась слеза.

– Дальше, – шепнула я.

– Якон помер прошлой осенью. Он сильно кашлял, потом кровью. Утром я проснулась, а он мертвый.

Мы молчали.

– Ах, Рэкса, Рэкса, – протянула Марыся, – ты счастливая.

– Ты считаешь? – усмехнулась я.

– Я с самого детства мечтаю хоть день, хоть час побыть богатой. Я согласна полжизни отдать! Да что полжизни! Жизнь – за один миг! Отец говорил, шо я глупая, смеялся надо мной. После я никому не говорила о своей мечте, даже Якону не говорила. Он бы не понял меня. В детстве матушка рассказала мне сказку. Там одна девушка бедная встретила принца. Они полюбили друг друга, и девушка стала принцессой. Я верила, что я тоже встречу принца. Верила...

– Встретить-то принца можно, да вот тот ли он будет? – вставила я.

– Ах, как может быть не тот Принц?! – вскричала Марыся и грустно добавила: – Но принца я не встретила. Да и разве принцу нужна таковая...

– Зато встретила Якона.

– Якона! – с горечью воскликнула моя собеседница, – а не принца.

Около тебя был принц, а ты и не заметила. Эх, красавица Марыся!

"Ты не очень красивая, – объявила мне Марыся, – но у тебя приметная яркая внешность. Я вот красивая, но бледная. А та темненькая – твоя сестра? Офелия? А ты тоже довольно темненькая, младшая девочка только светловолосая – в маму... Но Офелия как прелестна! Как я. Что красота ей принесет – удачу или тягость? Может, и хорошо, что ты некрасивая. Ты только не обижайся, ладно? Понимаю, не все такие красивые, как я".

Вот так встретила меня скромница Марыся.

Она жадно ощупала мою одежду. В конце концов, я поборола смущение и разрешила примерить мое одеяние. Марыся была старше меня, но худой, а я рослой и крепко сбитой. Я не успела оглянуться, как она стянула с меня хитил и скинула свой. Мое одеяние не было умопомрачительно роскошным, но в ее глазах, наверное, оно казалось фантастическим нарядом из ее мечтаний.

Марыся выскочила из бочки и вытянулась стремительной струной. Несмотря на худобу, у нее была прелестная фигура, а ноги изящны и тонки, словно сланя. Девушка скинула платок, и свежий ветер затрепетал, играя, ее роскошные золотистые волосы. Она застыла, подняв лицо навстречу струям ветра, утопив себя в дрожащих складках розового хитила, обретшего в причудливом сиянии Рэндо таинственный серебристый оттенок фиолета.

Такой и запомнилась она мне, облитая светом голубого Рэндо.

Марыся умерла этой же зимой.

 

Утром привезли отходы производства с близлежащего завода. К нашей великой радости среди мусора оказалось несколько бочек, и мы забрали себе две – одну матери и Лире, вторую мне с Офелией.

В тот миг, когда я с остервенением отстаивала права на бочки у других претендующих, я вконец поняла, осознала, что все – дороги назад не будет. Маленькая глупая надежда, теплившаяся где-то в подсознании, вцепившаяся в него с отчаянностью, надежда, что все это – сон, шутка, неправда, чья-то ошибка, нелепость – все происходит не со мной – что завтра все будет по-старому, погасла. Я поняла, мне не быть прежней, теперь я из народа, тьмы – одна из тех, кого богатые так презирают, потому что терпят; тех, кого ненавидят, потому что боятся. Я – Рэкса Крайт!

назад